2. Ученики
Ученики состояли главным образом из детей духовенства, т. е. попов, дьяконов и дьячков. Ни в каком всесословном заведении не придется найти такого различия между воспитанниками, какое существовало в нашем односословном училище. Поповские дети имели некоторые черты, заметно выделявшие их из общей массы: они были поприличнее, в них было меньше грубости, неряшества, нечистоплотности и разных сальностей, чем в дьячковских детях, у которых еще резко бросалась в глаза страстишка насолить поповичам, а если сила была, то и побить их. Конечно, это различие с годами сглаживалось, но, к сожалению, не в пользу поповичей.
Кроме детей из духовенства, были еще у нас товарищи из инородцев. В долях церковной пропаганды, по представлению святейшего синода, было приказано ловить, хватать и насильно водворять в бурсу инородцев, из которых после выучки предполагалось создать попов и дьяконов для иноверческих приходов. Слышно было, что для поимки кандидатов на поповство устраивались настоящие облавы. Местное начальство доносило синоду, что инородцы не поддаются культуре, что с ними труднее справляться, чем с дикими зверями, но получился неожиданный результат. Наперекор тогдашним жестоким нравам синод предписал, чтобы с инородцами начальство обращалось мягко и гуманно и чтобы не смело исключать их без синодского разрешения.
Инородцы, конечно, возрадовались и на гуманность ответили полным пренебрежением к учению и бурсацкому режиму. В наше училище почему-то попали исключительно черемисы. Это племя вообще отличается бесталантностью и даже малопонятливостью. Передают, как быль, что рекруты из черемис не умели отличить правой ноги от левой, а потому военные экзерцисмейстеры привязывали к ногам их клочки сена и соломы и командовали уже: не „правой - левой", а „сено - солома". Из этого-то обиженного природой племени сельские власти нахватали еще самых бесталанных, на которых смотреть было нельзя без жалости.
Впрочем, как редкие исключения, попадались и неглупые ребята. Один черемисин, погрузившийся по уши в зубрежку и отличавшийся тихим нравом, даже кончил одновременно со мною семинарию и поступил в попы. Но были экземпляры и другого рода, наводившие страх даже на начальство. Вообще, инородцы скоро поняли свое привилегированное положение и засиживались в классах многие годы. Из их среды выходило немало великовозрастных, дюжих молодцов - граждан камчатки. Скоро, кажется, дано было начальству разрешение и без синода выгонять не желавших совсем учиться черемис. Они больше дружили с дьячковскими детьми и вместе с ними нещадно били и всячески издевались над поповичами, которых несправедливо называли неженками.
Лично я не терпел обид от товарищей. Их расположили в мою пользу мои выходки против начальства, открытие шпиона, а главное мое относительное умственное развитие, за которое часто называли меня башкой. Вообще, аристократия ума была у нас в большом почете. Средние по способностям и почему-либо, а большею частию ни с того ни с сего, не понравившиеся драчунам и коштанам поповичи выносили почти ежедневно настоящие пытки. Били их, бедняг, чуть не на каждом шагу озверелые драчуны. Как завзятый враг кулака, я часто отстаивал товарищей, страдавших невинно от грубого и дикого произвола буянов, но и мой авторитет редко их сдерживал. Иногда дело доходило до того, что отцы переводили своих детей, страдавших от товарищеской тирании, в другие училища. Вообще, товарищеская среда шибко деморализовала нас.
3. (Умственное развитие бурсаков)
Как было уже сказано, учащие, строго говоря, не заботились, да вряд ли и могли заботиться о нашем умственном развитии. Бессмысленное зубрение уроков „от сих и до сих" скорее отупляло, чем развивало наши маленькие умы. О саморазвитии вряд ли стоит говорить: не было для него благоприятных условий. Нечто похожее на мою домашнюю обстановку наблюдалось вряд ли и у 2-х товарищей, но ни у одного из них, наверняка, не было такого разумного педагога, каким был мой дед. И все-таки любознательность и стремление к развитию замечались чуть не в доброй половине учеников.
Кажется, я упоминал уже, что кое-какие книги для чтения я привозил с собою в бурсу. И нужно было видеть радость бурсаков, когда они получали от меня книги! Как они лебезили передо мной в ожидании, что я разъясню все непонятое ими, и как горько было их разочарование, когда я откровенно признавался, что и я многого не понял. Если бы начальство хотя наполовину удовлетворяло нашей любознательности или своими объяснениями, или подбором подходящих книг для чтения, то народ имел бы теперь сотни настоящих пастырей, а не презираемых почти им попов, которые на разные лады заботятся о выколачивании из дырявого мужицкого кармана последних грошей.
Но начальству не было, кажется, ни малейшего дела до нашего развития. Объяснения даже уроков оно считало излишней роскошью, а выписку книг для ребят - чуть ли не ересью. Да, впрочем, и книг-то детских тогда было немного. Заботы начальства о нашем нравственном воспитании я, кажется, подробно изобразил в картине моего нравственного растления.
*Я не думаю нисколько обвинять начальство в умышленном развращении нас: оно только простодушно не ведало, что творило, да и ведать, вероятно, не желало*.
Оно даже тогда не додумалось еще до простой истины, что нельзя же массу ребят, скученную по 70 - 100 душ в одной комнате, оставлять на все внеклассное время без всякого надзора. Нельзя же серьезно назвать надзором обход по вечерам комнат, где готовились уроки, инспектором однажды в 1 ½ - 2 месяца. Был, правда, у него помощник (не штатный, а из любителей), но этот педагог занимался, и то крайне редко, подслушиванием у дверей да выслушиванием отчета шпионов. И то и другое для него было не безопасно, а нам кроме худа ничего не приносило.
В pendant пресловутым авдиторам на внеклассное время в каждую комнату назначался из наших же товарищей старший; а для чего - не ведаю. Не для руководства же нашим нравственным воспитанием? Помнится, что почти все наши старшие были испорченнее своих товарищей.
* Да так a priori и быть должно, ибо, кроме общих всем нам условий порчи, у старших существовали специальные условия, которые создавало само старшинство *. Высокомерие (хоть про себя), тщеславие своим положением, которое в сущности не давало никаких прав, взятки с новичков и трусишек и низкопоклонство перед инспектором, неразрывно связанное с лицемерием, - вот качества, особенно присущие старшим.
*Мне даже и теперь при одном воспоминании об них становится смешно. Представь себе такую картину: в комнате стоит страшный шум и гам, потому что ребятки расшалились; старший покрикивает властным голосом: тише, тише, но он раздается в пустыне, ибо ребятки сильно увлеклись игрой. Что тут делать? 11 - 12-летний начальник, после бесплодных криков, сам поддается общему увлечению и иногда шалит и шумит больше всех. Если он любим товарищами, то кто-либо из них отправляется на караул, чтоб во - время предупредить о нечаянном приходе начальства. Если же авторитет старшего ничтожен, то ему, бедняге, самому приходится быть караульщиком. Жаловаться на непослушание товарищей рискованно, да опасно и проглядеть внезапное появление инспектора; в последнем случае первая розга достается старшему*.
Очень интересно наблюдать замечательно стойкий консерватизм нашего духовного ведомства. Полустолетний опыт должен бы был, кажется, наглядно доказать ему полную нелепость системы нравственного воспитания детей, поручаемого детям же, чуть не одногодкам с своими воспитанниками. Правда, в духовных училищах эта система отменена: старшие из учеников заменены надзирателями из студентов семинарии.
Но когда духовенству предоставлена была монополия открывать школы грамоты в селах и деревнях, отжившая свой век и оказавшаяся негодною для детей духовенства старая система применяется теперь им для детей крестьянских. И в большинстве школ грамоты, о назначении которых - распространять грамотность и воспитывать в религиозно-нравственном духе подрастающее поколение - так велегласно заявляют синодские краснобаи, насадителями нравственных начал являются мальчуганы 12 - 15 лет. Да и учебное дело ведется очень плохо, хотя духовенство и старается всячески скрыть это, но правда все-таки обнаруживается. Обыкновенно окончивших школу грамоты, или, как зовет их народ, грамотников, принимают во 2 и 3 отделения церковных школ, но скоро по необходимости сами же церковные учителя возвращают их вспять, т. е. в младшее отделение. Я не говорю, впрочем, о всех. И выходит, что время, проведенное в школе грамоты, пропадает для многих зря. А как резко отличаются грамотники от других учеников; какие из них выходят сорванцы!!
*В Верховине даже стряпки негодных детей обзывают грамотниками. Так долго остановился я на системе воспитания детей детьми же, чтоб показать, что до нашего нравственного воспитания никому дела не было. Начальство назначало старших, поручало им надзор за нами, а там хоть трава не расти. Много бы еще следовало сказать о нашем нравственном воспитании, но всего не перескажешь, да и больно вспоминать о своей испорченности. И от сказанного выше на эту больную для меня тему волос дыбом становится. Я постоянно благодарить должен судьбу, что бурсацкое болото не засосало меня совсем и мне как-то удалось через несколько, правда, лет вынырнуть из него и переродиться нравственно*. А сколько бурсаков погибло, сколько из них вышло крайне несимпатичных попов!?
Я не хуже других знаю, что настоящих пастырей было мало, да и теперь их надо считать единицами, но знаю также и причины, создающие гораздо больше попов, чем пастырей. Общество же наше на это не обращает ни малейшего внимания; оно с какой-то брезгливостью, если не с презрением, относится ко всему духовному сословию. Костюм духовенства служит символом жадности, невежества, фарисейства и множества других пороков. Оно не хочет, кажется, даже допустить предположения, что в рясы облекаются иногда люди высокого благородства и великого ума. Не все же ведь бурсаки нравственно гибнут окончательно: попадаются же между ними изредка и такие, к которым бурсацкая грязь слабо прилипает и потом легко смывается, а равно и такие, которые совсем перерождаются и являются на свет снова чистенькими. Брезгливость общества и особенно дворянства простирается и на оставивших даже духовное звание; клички: кутейник, попович нередко произносятся с целью показать, что от таких людей доброго нечего ждать.
*Желал бы я знать, если б дворянских детей воспитывать в условиях бурсы, то много ли бы из них уцелело? - Стоп! Я опять увлекся и начал писать нечто вроде апологии духовенству. Надо еще подышать атмосферой бурсы*.
|
