БИБЛИОГРАФИЯ
Маркович Дж. Социальная экология. М., 1991.
Рогожникова Р.П. Словарь эквивалентов слова. М., 1991.
Трофимова О.В. Сочетание как бы в сверхтексте "Литературной газеты" // Лексика, грамматика, текст в свете антропологической лингвистики. Екатеринбург, 1995. С. 91.
Шмелев А.Д. Слова-паразиты и их роль в построении дискурса // Русский язык в контексте современной культуры. Екатеринбург, 1998. С. 151-153.
ЭКСПАНСИЯ ЗАИМСТВОВАНИЙ
А по какому, собственно, слову, по какой логике сотворен мир? По слову греков? Англичан? Хопи? Единственно последовательно христианским ответом на этот вопрос будет ответ в духе лингвистической относительности: миров столько, сколько языков, и раз уж данная языковая общность существует, не входя в конфликты с закономерностями окружения и воспроизводя свои социальные институты в смене поколений, ей нет ни малейшего резона считать свой мир и логику этого мира в чем-то ущербными, уступающими мирам и логикам других языковых общностей в совершенстве.
М.К. Петров
Заимствование – явление, объективно выступающее одним из компонентов динамики языка. Термином "заимствование" обычно обозначают как элемент чужого языка (слово, морфему, синтаксическую конструкцию), так и процесс вхождения этого элемента в принимающий язык (язык-рецептор, реципиент, автохтонный язык). Наиболее активно заимствование происходит на уровне лексики, непосредственно связанном с отображением в языке внешнего и внутреннего мира человека. Обычно причинами заимствования оказываются необходимость обозначения реалий, доселе неизвестных носителям языка-реципиента, или замены исконного словосочетания одной лексемой – как следствие стремления к экономии языковых средств.
Иногда, впрочем, причины заимствований затруднительно определить – не в последнюю очередь, из-за переплетения и взаимовлияния разнообразных факторов, среди которых можно назвать и "языковую моду" – как "крайнее проявление вкуса" [11. С. 24-25]. Однако вряд ли какая-то мода возникает сама по себе – напротив, модные нововведения всячески поощряются заинтересованными лицами или группами.
В определенном смысле мода на употребление заимствованных слов подобна тяге к использованию иностранных языков в качестве средства общения в некоторых сферах употребления взамен родного (автохтонного) языка. Эта тенденция у разных народов и в разные исторические эпохи находила различные выражения, обусловленные в каждом случае конкретными причинами (в основном политического или конфессионального свойства), и известна с древнейших времен. Так, официальным языком Ассирийского государства с 8 в. до н.э. был арамейский; латинский функционировал на всей обширной территории Римской империи, став затем языком католической религии и языком науки во многих средневековых государствах Западной Европы; старославянский выступал как язык православной литургии у ряда славянских народов; языки бывших метрополий – главным образом английский и французский – и по сей день являются официальными и/или государственными в многочисленных суверенных странах Африки и Азии и т.д.
Одним из многих примеров, иллюстрирующих социальную обусловленность, элитарную принадлежность и идеологическую ориентацию употребления иностранного языка (или его лексико-фразеологических элементов, включая семантические кальки) взамен собственного в качестве основного средства общения, может служить щегольской жаргон, распространенный в светских кругах русского дворянского общества ХVIII века. Любопытно, что точно такая же гипертрофированная галломания в сочетании с полнейшим отсутствием патриотизма, а также аналогичные языковые пристрастия, воплощенные в галлизированном жаргоне, роднили русских петиметров с их английскими, немецкими, датскими, голландскими собратьями, тоже стремившимися оторваться от родной почвы [2]. Впоследствии тяга ко всему чужеземному не оставляла высшие слои российского общества. Она поддерживалась, например, иностранцами – наставниками и гувернерами юных дворян (ср. слова Чацкого: "Как с ранних пор привыкли верить мы, что нам без немцев нет спасенья!") и выражалась – в том числе – в знании и употреблении французского языка.
Конечно, для того, чтобы чужой язык обрел социальную значимость как средство повседневного общения, необходимы определенные предпосылки, выступающие в единстве. К ним принадлежит в известной степени и национальный нигилизм, находящий эксплицированное выражение, например, в словах персонажа Ф.М. Достоевского: "В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона..., и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую -с и присоединила к себе".
Немалую роль при этом, несомненно, играет то, что речедеятель, владеющий хотя бы одним иностранным языком, расширяет свои коммуникативные и познавательные возможности и оказывается (с культурологической точки зрения) "посвященным", то есть приобщенным к иным (предположительно более высоким) культурным ценностям.
Стимулировать интерес к изучению иностранных языков может также стремление индивидуума обозначить одним из доступных способов принадлежность к элите общества, в той ситуации, когда господствующие слои используют в функции основного коммуникативного средства иностранный язык вместо родного, что оказывается заметной составляющей социального статуса высшей страты, а тем самым, в свою очередь, – и частью языковой политики (пусть даже официально не кодифицированной, имплицитной, но, тем не менее, весьма ощутимой).
С этим связаны также неизбежные затраты времени и материальных средств, что могут позволить себе далеко не все; предполагается и наличие определенных способностей для усвоения чужого языка, зачастую обладающего совершенно специфическими особенностями по сравнению с автохтонным.
Тенденция, приблизительно подобная упомянутым элитарно ориентированным устремлениям, проявляется при вхождении представителей разных слоев населения в более или менее замкнутые объединения, обладающие собственными довольно устойчивыми на синхронном уровне корпоративными жаргонами. Такие жаргоны тоже могут быть насыщены иноязычными заимствованиями в зависимости от представлений, например, части молодежи о "престижности" того или иного языка, что отчетливо наблюдается в молодежном или студенческом жаргоне [4; Сленг].
Истоки самой "престижности" конкретного иностранного языка как и иноязычных вкраплений-варваризмов, могут объясняться по-разному. Ранее небезосновательно говорилось об "облагороженности" "ученой" книжной лексики, сообразной престижу социальных структур [13. С. 45-46] (Ср. пример крайнего выражения такой оценки "ученых слов" – при незнании их семантики – у шолоховского деда Щукаря: "По-простому сказать – "милушка ты моя", а по-книжному выходит "апробация"); о иерархически высоком стилистическом значении иностранных заимствований – например, романо-германских в русском – как соотносимом с языком-источником и определяемом отношением к самому этому языку см. [25. С. 498]. По крайней мере, сегодня кажется более правильным исходить из представлений не о степени авторитетности языка-источника, сколько о престиже – подлинном или мнимом, поддерживаемом разнообразными пропагандистскими усилиями – страны, в которой он функционирует как основной и/или государственный; об уровне ее экономического развития, способности влиять на международные политические процессы и т.д.
Совершенно справедливо, что (так же, как и при изучении иностранного языка) для того, чтобы произошло заимствование, необходимо наличие определенного рода психологических предпосылок, настроя этносоциума, программирования его языкового сознания и восприятия. Готовность языкового коллектива к заимствованию, психологический настрой носителей языка – потенциального реципиента предлагают обозначать такими терминами, как аллолингвомания, аллолингвофилия, языковая лояльность, аллолингволояльность, т.е. терпимость к не своему в языке (аллолингвотолерантность), причем даже в том случае, когда в заимствовании нет острой необходимости; свое логическое завершение подобная языковая лояльность (точнее, может быть, даже гиперлояльность) находит в макаронизации языка и в других формах национально-языкового нигилизма [8. С. 178].
Справедливо также, что питательной средой для аллолингвофобии (традиционно обозначаемой термином "пуризм") "является достигнутый и устоявшийся уровень национального самосознания или же его рост либо всплески в связи с различными социально-политическими обстоятельствами" [8. С. 178]. Так, ранее отмечалось, что на протяжении почти всей второй половины ХVIII века, начиная с 1740-х годов, в России явно преобладала осторожность в прямом заимствовании иностранных слов: хотя иноязычная лексика в сравнительно небольших количествах проникала на страницы русских изданий, авторы и переводчики главное внимание уделяли калькированию. По оценке Ю.С. Сорокина, "это была пора героических попыток решительно раздвинуть семантические границы русского языка по возможности без привлечения новых слов иностранного происхождения" [21. С. 45]. Стóит вспомнить, что в итоге царствования Екатерины II "государственная территория почти достигла своих естественных границ как на юге, так и на западе" – были приобретены 11 из 50 губерний; население увеличилось почти на три четверти; сумма государственных доходов возросла более чем вчетверо [9. С. 162-163].
Ранее, во время правления Петра I, появление многочисленных и тематически разнообразных заимствований из иностранных языков и интенсивность их использования (доходившая до злоупотребления ими) вызваны были "стремлением отделить старые формы жизни и восприятия мира от новых, с новыми светскими формами просвещения, с новыми тенденциями в речевом употреблении сторонников и проводников петровских реформ" [21. С. 44]. Среди последних, как известно, было немало иностранцев, занимавших высокие, а иногда и ключевые посты в государственной иерархии; так, иностранцы назначались вице-президентами коллегий, их советниками и асессорами, а также секретарями коллежских канцелярий [9. С. 18, 154, 157]. Показательно также, что последний в России в предреволюционное время мощный массовый всплеск общественного неприятия заимствований, причем только из одного – немецкого – языка был связан с началом первой мировой войны. А.П. Баранников, усматривая здесь сходство с известными событиями 1812 года, когда во множестве появились рассуждения о вреде французского языка, отмечал, что патриотические чувства, возобладавшие над другими в самых разных социальных слоях, послужили причиной "изгнания из русского языка многих слов, заимствованных из немецкого и не успевших еще в достаточной мере обрусеть"; активно происходила также замена собственных имен немецких или хоть похожих на немецкие русскими; чаще всего это наблюдалось в названиях городов и фамилиях лиц [1. С. 74].
Очевидно, что процессы, имеющие своей целью укрепление позиций автохтонного языка и упрочение благополучия государства, в котором он функционирует как основное средство общения, взаимосвязаны и взаимно обусловлены. Столь же очевидно, что и "пуристические" феномены, и аллолингвофилия (языковая ксеномания [18. С. 31]) должны предваряться значительными пропагандистскими усилиями, направленными на подготовку общественного мнения, формирования соответствующих настроений в этносоциуме; на создание необходимого общекультурного фона, благоприятного для успешного выполнения задач в области языковой политики.
Для массового внедрения и развития аллолингвофилии (ксеномании), повышения толерантности к повседневному присутствию чужого языка или многочисленных его элементов в культурной среде, что необходимо для трансформаций ментальных стереотипов и моделей поведения носителей языка-реципиента, могут быть применены совокупности операций, направленных на выполнение двух основных задач: 1) гиперболизация достоинств чужого языка и 2) дискредитация автохтонного языка. Иногда обе задачи реализуются одновременно.
Например, О. Левинтон в сюжете молодежной телепрограммы "До 16 и старше" [Останкино. 8.7.93] сопровождает кадры, показывающие старшеклассников одной из школ г. Иваново на занятиях в кабинете иностранного языка, комментарием: "Ивановские ребята считают, что для политической карьеры необходимо бегло говорить хотя бы на одном иностранном языке, для начала – на официальном языке ООН, на английском"; ср.: "Объявлен конкурс студенческих работ в честь пятидесятилетия ООН. Что интересно [!], работы могут быть представлены и на русском языке" [Новости. Останкино. 3.11.94]. Таким образом, телеаудитория оказывается дезинформированной относительно статуса русского языка в современном мире и в крупнейших международных организациях. Русский принадлежит к так называемому клубу мировых языков – группе наиболее развитых международных языков, в совокупности обеспечивающих международное общение; роль мировых языков закреплена юридически в соответствии с признанием их "официальными" или "рабочими" языками международных организаций или конференций; официальными и рабочими языками ООН являются английский, арабский, испанский, китайский, русский, французский языки [15. С. 291]. Кстати, при разработке Устава ООН в 1945 году первым ее рабочим языком был назван именно русский: "победа над фашизмом ассоциировалась с ролью и значением русского народа как главной и решающей силы в разгроме гитлеризма" [3. С. 36]. Хотя сегодня этот исторический факт пытаются – и небезуспешно – предать забвению, но пока еще неизвестны какие-либо официальные документы, согласно которым русский язык был бы исключен из числа указанных международных официальных и рабочих. Правда, реальная оценка роли русского языка в современном мире в последние годы изменилась и явно снизилась настолько, что уже известны попытки некоторых дипломатов напоминать своим коллегам о его статусе. Например, представитель Российской Федерации в ООН был вынужден высказаться за расширение использования русского языка в работе этой организации. Его поддержал лишь представитель Республики Беларусь, который осудил обозначившуюся дискриминацию русского языка в ООН и, начав выступление по-английски, демонстративно продолжил его на русском [Новости. Останкино. 17.5.94]. Конечно, и такие действия вполне резонны и оправданны, однако они направлены на устранение следствий, а не причин стремительного падения авторитета русского языка не только за рубежами России, но и в ней самой. Кроме широко известных обстоятельств политического и экономического характера, распространены различные формы пропаганды превосходства английского языка над русским, в том числе и как средства международного общения.
Так, солидный советский академический журнал оповещал своих читателей, что, благодаря началу его издания с 1991 г. на английском языке, "авторы получили возможность обмениваться информацией со своими зарубежными коллегами на языке мирового научного сообщества" ["Вестник Академии наук СССР". 1991. № 8]. Специалист в области химии заявляет: "В науках, которые я представляю, главный язык – английский; теперь студенты это понимают" [П. Поляков. Открытая студия. КГТРК. 16.2.99]. Подобная информация подается на фоне экспансии английского языка, захватывающего все более широкие сферы общения.
Американская видеопродукция, преобладающая на российском телевидении, снабжается, как правило, закадровым синхронным переводом, и при этом звучащая с экрана русская речь (кстати говоря, зачастую изобилующая ошибками и еще чаще – стандартизованно-примитивная, насыщенная пейоративной и обсценной лексикой, за что, впрочем, ответственны прежде всего авторы оригинальных диалогов и поставщики этих творений) может производить на зрителя впечатление чего-то вторичного, чуть ли не искусственного, вспомогательного средства. Немалую лепту в укрепление престижа английского языка в сегодняшней России вносят постоянные трансляции видеоклипов и концертов в основном американских исполнителей (содержание и речевое оформление передач канала MTV заслуживает особого внимания). Более того: красноярский теледиктор, например, восторженно извещает, что российская рок-группа "Gorky Park" (ранее именовалась "Парк Горького") на гастролях в Красноярске [!] будет исполнять свои песни только на английском языке.
Мощная пропаганда необходимости изучения английского языка ведется в разных формах, включая как прямые, так и косвенные (имплицированные). К первым принадлежат рекламные объявления о различных курсах, программах, лингводидактических методиках, якобы позволяющих овладеть иностранным языком чуть ли не в считанные часы; проведение конкурсов, в том числе и всероссийского масштаба (при этом почти неизвестны примеры подобных мероприятий, посвященных русскому языку, – наподобие ежегодного французского общенационального чемпионата на лучшее знание орфографии родного языка) и т.п.. Интересно, что одна из красноярских фирм предлагает желающим "обучение английскому и [!] иностранным языкам". Вторые обычно выступают в качестве фона; например, мимоходом упоминается о "службе секьюрити (англ. security ) московской гостиницы, сотрудникам которой необходимо знание международного языка, английского, в частности" [Человек и закон. ОРТ. 14.10.94].
Не прояснен пока вопрос о возможных изменениях индивидуального и общественного сознания под влиянием фактически почти равноправного сосуществования кириллицы и латиницы, причем престижность последней хотя и не прямо, но постоянно подчеркивается (например, в лавинообразно распространяющихся сегодня рекламных текстах). Любопытно, что российские предприниматели довольно часто транслитерируют заимствованные из английского нетерминологические слова и словосочетания, обычно используемые как названия мелких торговых предприятий (вроде "Лайф", "Файер", "Фуд айленд" и под.) – ср. наблюдения Я.К. Грота над мещанской речью: "Полуграмотный класс любит без... надобности щеголять"[7. С. 21]. Возможно, такой прием призван реабилитировать "нецивилизованность" русского языка в глазах основной массы его носителей, смягчить их ощущение собственной неполноценности при попытках прочитать и осмыслить текст вывески, а заодно и склонить их к покупкам.
Уничижительным тоном по отношению к русскому языку (и русскому вообще) пропитан рекламный текст некоей фирмы: на фоне страниц соответствующих лингвистических словарей голос за кадром оповещает: "Так пишется страхование по-русски, а так [insurance] – по-английски. В основе русского слова – страх, в основе зарубежного – sur – уверенность" [Ren TV – 7 канал. 21.3.99]. Однако согласно [Сл. Даля] – лексикографическому изданию, отражающему семантику русской лексики примерно того периода, когда в России происходило становление этого рода предпринимательской деятельности, страхъ – не только ‘страсть, боязнь, робость, сильное опасение, тревожное состояние души от испуга, от грозящего или воображаемого бедствия’ (т.е. примерно то же значение, что и в современном русском языке; ср.: ‘состояние сильной тревоги, беспокойства, душевного смятения перед какой-л. опасностью, бедой и т.п.; боязнь’ [МАС2]), но также ‘сознание ответственности’. Здесь же: "Принять что на свой страх" – ‘на свой ответ, на свою голову’. "Отдать что на чей страх" – ‘на чью ответственность или ручательство’. "Страховать дом, имущество" – ‘отдавать кому на страх, на ответ, ручательство, т.е. платить посрочно соста за обеспечение целости чего, с ответом на условную сумму’. "Общество это не страхует движимости" – ‘не берет из платы на свой страх’, и т.п. Трудно сказать, знают ли об этих обстоятельствах истории термина создатели цитированного рекламного текста и руководители компании (между прочим, в том же видеосюжете обозначающей себя все-таки как "страховая группа").
Весьма симптоматичным следует считать то, что суждения о некоей "ущербности" русского языка по сравнению с английским появляются и в специальных изданиях. Так, например, значительное число заимствований, прежде всего в сфере научной лексики, предлагают объяснять большим удельным весом оценочной лексики в русском языке, а поэтому в нем – меньший процент производной лексики, что якобы затрудняет изучение русского языка, придает ему меньшую "поворотливость"; картина мира носителей русского языка будто бы весьма "заидеологизирована", в ней присутствуют "языковые монстры"; меньше, чем в английском, степень детализации, а вместе с тем и точности при описании реальности; в целом меньший, чем в английском, словарный запас [20]. Здесь же делается вывод о "заметном преимуществе английского языка перед русским"; из гипотетического исходного тезиса о том, что "настоящее высокоразвитых стран и наше будущее – это информационное общество" (и почти риторического, в контексте цитируемой публикации, вопроса: "в какой степени русский язык отвечает функции представления... знаний, и насколько успешно он может конкурировать с традиционным [?] в этом отношении английским"), уверенно заключается: "влияние (английского языка) на социальную и культурную жизнь общества будет все более значимым по мере перехода последнего из индустриального в информационное" [там же].
С лингвистической точки зрения возможны и совершенно иные толкования фактов, содержащихся в цитированной публикации (если также, конечно, считать, что статистические данные, приводимые упомянутым автором, абсолютно достоверны). "Большой удельный вес оценочной лексики" – это ведь и свидетельство относительной неразвитости рационалистического начала в русском менталитете: при всех ли обстоятельствах жизни этноса и отдельных его представителей надо считать это недостатком? Уместно вспомнить слова Л.Н. Толстого: "Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, – то уничтожится возможность жизни". "Меньший процент производной лексики" – показатель разнообразия элементов словарного состава, а следовательно, лучшего развития механизмов памяти и вариативности языкового сознания носителей русского языка. Совершенно очевидно, что "заидеологизированность" картины мира понимается цитируемым автором чрезвычайно ограниченно и прямолинейно, чуть ли не в духе "единственно верного учения" (между тем у самого слова идеология сегодня значительно расширены сочетаемость и семантика – см. соответствующий раздел нашей книги): идеология неотступно сопровождает человеческие макроколлективы на всем протяжении их истории, а популяризованные в начале "перестройки" велеречивые и безответственные декларации о возможности и даже насущной необходимости создания государства без идеологии давно уже сменились официальным манифестированием – столь же безответственным – "идеологии реформ" и признанием неотложной потребности в новой "национально-государственной идеологии". Сами примеры "заидеологизированности" весьма дискуссионны: "менеджер" в плане компетентности оценивается более позитивно, нежели "руководитель", "начальник", "управляющий" [20] – совершенно непонятно, кем и в какой ситуации дается такая оценка, так как ссылок на какие-либо исследования не приводится, если же это субъективное мнение автора, то вряд ли этично и профессионально грамотно подавать его как всеобщее и объективное. "Меньшая степень детализации" – это же и осознание ненужности атомарного дробления картины мира, склонность к целостному и гармоничному ее восприятию; кроме того, надо учитывать принципиальные различия в грамматическом устройстве русского и английского языков. Чрезвычайно странен приведенный пример того, что автор именует "языковыми монстрами" – словосочетание нетрудовые доходы: нужно быть в высшей степени наивным, чтобы считать, что доходы, особенно – в нынешней экономической ситуации, можно получить только в результате трудовых усилий; если же исходить из того, что понятие ‘труд’ универсально и включает в себя, например, воровство, мошенничество и банковскую аферу, то такая позиция давно и четко отражается в уголовном арго, где слово работа выступает в значении ‘преступление’ и соответствующей семантикой наделены и производные слова.
Наконец, по поводу "в целом меньшего (русского) словарного запаса" – в указанной публикации отсутствуют сведения об источниках этой интересной статистики. Поэтому стóит напомнить высказывание академика РАН О.Н. Трубачева: "Отечественная лексикография идет своим путем, не повторяя зарубежный опыт. В большинстве стран Западной Европы история и этимология слов, как, впрочем, и лексика народных говоров, бывают слиты воедино с лексикой современного литературного языка; у нас существует традиция трактовать все эти аспекты раздельно. Это я говорю единственно для того, чтобы нас морально не очень угнетала цифра 450 тысяч словарных статей Оксфордского словаря английского языка. В сумме всех своих разновидностей ... и русская лексикография наберет не меньше" [16] (о таких чертах английского языка, как разнобой в образовании форм множественного числа существительных, усложненность системы времен глагола, расхождение между написанием и произношением слов и др., см. в [27. Р. 109-128].
Приведем также справедливые и обоснованные суждения о том, что "адекватная семантическая характеристика языка (а тем более сравнение языков по степени их "семантического развития") вряд ли может быть дана только на основе существующих лексикографических данных", а также предположения о существовании по крайней мере двух принципиально возможных путей решения проблемы совершенствования или "прогресса" в развитии языка [14. С. 163-164]. Первый – когда "одни и те же или сходные явления и тенденции в разных языках будут оцениваться неодинаково в зависимости от их места и значимости в данной языковой системе на разных этапах ее развития. И в этом случае никакие сравнения между языками по степени их совершенства недопустимы". При другом взгляде, исходящем из установки о движении всех языков к совершенству в каком-то одном направлении, необходимо сформулировать принципиальное понимание того, что считать прогрессивным в языке – но тогда лингвисты должны "запастись терпением и сначала хорошо изучить историю всех существующих в мире языков, а затем перейти к анализу всех конкретных проявлений их поступательного развития", причем "нужно быть готовым и к тому, что эта задача, как говорят математики, не имеет решения, поскольку в ее условии окажется слишком много неизвестных"; "наконец, у этой проблемы есть определенный морально-этический аспект... Такие сопоставления могут привести к возникновению новой разновидности конфронтативной лингвистики, "конфронтативной" в самом прямом нелингвистическом смысле" [там же].
О том, что подобные опасения сегодня не вполне беспочвенны, можно судить, в частности, по настойчиво пропагандируемым в России трудам А. Вежбицка, которые, по-видимому, недостаточно тщательно анализируются отечественными лингвистами, а потому далеко не всегда обнаруживаются идеологизированность, политизированность и заданность тезисов и выводов польско-австралийской исследовательницы (немногие примеры полемики с ее нелингвистически тенденциозными работами, причем полемики, убедительно аргументированной, см. [23. С. 5-14; 17. С. 79-81]).
Таким образом, по крайней мере – при сегодняшнем уровне лингвистической науки и имеющемся объеме накопленного ею фактического материала, сама постановка вопроса о преимуществах или недостатках одного языка по сравнению с другими оказывается преждевременной и/или (что вероятнее) попросту некорректной. Такие попытки можно объяснить либо низкой профессиональной компетентностью, либо ангажированностью их инициаторов, хорошо ориентирующихся в конъюнктуре пропагандистского рынка. Поэтому нет сколько-нибудь серьезных оснований для выводов об отсталости или несовершенстве русского языка сопоставительно, например, с английским, так же, как нет причин сомневаться в способности русского языка удовлетворять коммуникативные, когнитивные, информационные или эстетические потребности его носителей. Бесспорно, что "искренние, глубочайшие ощущения внутреннего бытия своего человек может выразить только на родном языке" [5. С. 230]. Ср.: "Жалобы на "недостаточность" языка, если они не просто риторические, либо представляют собой косвенное признание беспомощности в области выражения, либо объясняются знанием других языков, предлагающих говорящему другие возможности" [10. С. 186].
В научной и научно-популярной лингвистической литературе последних лет описываются многие американо-английские заимствования, в том числе в текстах российских средств массовой информации. Поэтому приведем в рамках очерка лишь несколько культурологически показательных примеров.
Слово шоу-бизнес (англ. a show-business – business of entertaining the public [Hornby]), вошло в широкое употребление относительно недавно. Его лексическое значение в русском языке определялось так: ‘эстрадные выступления актера (актеров) как коммерческое предприятие, источник дохода их организаторов, антрепренеров’ [НСи3-70]. Иллюстрации к этой дефиниции показывают, что само явление оценивалось отрицательно и принадлежало чуждому образу жизни: "Устроителям "шоу-бизнеса" не важно, что сценическая жизнь того или иного кумира зачастую длится всего лишь несколько дней. Взамен они "штампуют" другого "идола", двух, трех..." [Журналист, 1974, 9]. "Завоевать сердца и, разумеется, кошельки западногерманских любителей модернистской музыки – такая задача была поставлена дельцами американского шоу-бизнеса перед шестью отборными "рок-ансамблями", направляемыми на гастроли в Западную Европу" [Сов. культура, 1975, 49]; "американский делец от шоу-бизнеса" [СК, 1973, 19].
Но лишь примерно за последнее десятилетие слово стало употребляться довольно активно, толчком к чему оказались изменения в организации досуга в Советском Союзе и затем – в России. Ослабление экзотичности слова шоу-бизнес сопровождалось, очевидно, расширением его семантики, соответствующим разрастанию индустрии зрелищ, постепенному и всё более заметному замещению культуры контркультурой, массовой культурой, т.е. изменению критериев оценки произведений искусства, при чем главную роль играют уже не духовно-эстетические достоинства того или иного творения, а его рентабельность, рыночная стоимость (ср.: "Если нет экономики в основе, гастроли не имеют права на жизнь" [В. Шульман, импресарио. Нью-Йорк, Нью-Йорк. ТВ-6. 17.02.99]). Таким образом в сферу шоу-бизнеса вовлекаются работники самых разных отраслей, обеспечивающих коммерческий успех воплощения творческих замыслов, именуемых теперь "проектами" (что, вероятно, с точки зрения говорящих, придает солидность планируемому акту и позволяет рассчитывать на прибыль, по крайней мере, бóльшую, чем ранее – от советских "творческих планов"). Ими могут быть и съемка кинофильма, и спортивное мероприятие; и в том, и в другом случае самым важным через призму СМИ оказываются суммы полученных участниками гонораров и доходов от демонстрации зрелища. В жанровом отношении также принципиально безразлично, показывают ли зрителям боевик или мелодраму, теннис или кик-бокс – всё диктуется размерами выручки от мероприятия. Слов шоу-бизнес позволяет кратко обозначить комплекс производства товаров и оказания услуг, призванных удовлетворять культурные потребности населения.
Коннотация слова шоу-бизнес в то же время существенно изменилась: сегодня это название составной (а может быть, и основной) части российской культурной жизни является стилистически и оценочно нейтральным. Ср. в словарях: шоу-бизнес – ‘сфера предпринимательской деятельности в современном искусстве, связанная с организацией развлекательных программ, шоу, концертов и др.’ [СИСВ]; шоу-бизнес – ‘коммерческая деятельность исполнителей и организаторов шоу’ [ТС-ХХ]. Хотя известны и весьма пренебрежительные – и самокритичные – отзывы о качестве достижений отечественных деятелей в этой области (например: "Русского шоу-бизнеса нет как такового – один плагиат". Лолита. Музобоз. ТВ-6. 13.7.98), но именно они оказывают всё усиливающееся влияние на формирование миропонимания и самосознания сограждан, особенно молодежи.
Одной из характерных черт лексики шоу-бизнеса выступает ее космополитизм, замешенный на заимствованиях из английского языка и нивелирующий национальную самобытность как авторов и исполнителей "проектов", так и потребителей их продукции.
Само слово шоу (англ. a show – ‘зрелище’, ‘спектакль’, ‘видимость’, ‘показ’...) [ТС-ХХ], несмотря на его распространенность и очевидную общеупотребительность (вроде: "... вывести казахстанский шоу-бизнес из безводной пустыни" [Вместе. ОРТ. 17.2.99], или: "Шоу порочной любви – самое порочное шоу московских транссексуалов" [ТВК. 17.2.99]) воспринимается не одинаково даже в артистической среде: "Я не люблю слова шоу, я люблю слово зрелище..., а на шоу у нас денег не хватает" [В. Левкин, солист группы "На-на". ИКС. КГТРК. 11.10.93]. Правда, довольно часто его используют в тавтологичных сочетаниях: "Шоу-показ новых моделей" [ОРТ. 27.10.98].
К самым распространенным жанрам телепередач относится ток-шоу: перевод этого слова на русский язык был бы, наверное, полезен (хотя бы для того, чтобы и телезрители, и участники таких программ могли правильно понять суть действа), но затруднителен: ‘разговорное представление’, ‘зрелище беседы’, ‘видимость разговора’, ‘болтовня напоказ’... – иначе говоря, имитация оживленного обсуждения проблем, являющихся актуальными или объявляемых таковыми. ("Мы вам чуть-чуть приврали, но ведь, может быть, вся наша жизнь – это театр или ток-шоу? [Акватория. Z. Ren-TV – 7 канал. 6.2.99]). Ср. в словарях: ток-шоу – ‘вид телевизионного шоу, в течение которого происходит обсуждение каких-либо проблем’ [СИСВ]. Правда, в культурно-просветительном потенциале этих передач иногда сомневаются (например, когда А. Любимов предложил С. Кириенко организовать на тему о политическом согласии "еженедельное, как сейчас модно говорить, ток-шоу", то экс-премьер возразил: "Смутно представляю себе возможность такого ток-шоу: проблема уж очень серьезная". Здесь и сейчас. ОРТ. 18.2.99]). Заимствования в них встречаются довольно часто, причем можно выделить относительно популярные, например: гэй (англ. сл. ‘гомосексуалист’): "Долгое время советской власти людям вдалбливали, что гэй – это... урод, которого надо лечить" [бисексуал, герой "Мужского клуба". ТВ-6. 11.8.98]; ср. в интервью с Борисом Моисеевым ведущего "Звуковой дорожки": "Есть люди, которые открыто сказали: мы как бы гэи" [А. Гаспарян. РТР. 26.8.98] или в рекламе: "Самое порочное шоу... 1000 киловатт энергейтики" [ТВК. 17.2.99]. и мн. др.
Конечно, многие лексические заимствования в высказываниях, так или иначе связанных с шоу-бизнесом, можно рассматривать как профессионализмы, хотя и имеющие эквиваленты в русском языке: "Кастинг – неотъемлемая часть работы кутюрье... Отбор красавиц" [Подиум д’арт. РТР. 5.6.98; англ. to cast – ‘распределять роли’]: "Чтобы промотировать свой новый альбом, группа..." [синхронный закадровый перевод. WTN – Афонтово. 4.12.98; ср.: "Главная цель их (проституток) собрания в Коста-Рике – не промоушен проституции: это разговор о профессиональных проблемах" [синхронный перевод. WTN – Афонтово. 9.10.97; англ. to promote – ‘способность поддерживать’, a promotion – ‘продвижение, поощрение’]. "Харрисон (уличенный в плагиате) уплатил какие-то демеджиз – возместил ущерб" [В. Матецкий. Музобоз. 13.9.98; англ. a damages – ‘убытки, компенсация за убытки’]. "Талант в комедии – он более эксклюзивен, чем в экшн" [К. Эрнст. ОРТ. 16.7.98; англ. exclusive –‘исключительный’; an action – ‘действие’].
Кстати, определение жанра произведения, даваемое обычно с помощью английских или американо-английских терминов (ср. упомянутое экшн), иногда оказывается дискуссионным – и не в последнюю очередь из-за гипотетической социокультурной роли предмета обсуждения. Кинорежиссер А. Митта, предваряя своим выступлением демонстрацию американского фильма "Улицы в огне" ("Streets of Fire"), показанного 29.11.97 под рубрикой "Коллекция ОРТ", комментировал жанровую природу этой киноленты так: "У нас слово триллер (ср. англ. to thrill – ‘вызывать или испытывать нервную дрожь, трепет’; a thrill – ‘глубокое волнение’, ‘нервная дрожь, трепет’; ср.: триллер – ‘книга или фильм, вызывающие у читателя, зрителя постоянно растущее чувство страха и напряжения’ [ТС-ХХ]) обычно употребляют в негативном смысле – это "не наш", "не советский" жанр; между тем, это серьезный, уважаемый и очень любимый зрителем жанр... Триллер на самом деле [!] – это сердечные капли от насилия, клапан для выпуска эмоций", – таким образом, рекомендуется считать, что подобные фильмы производят на зрителя исключительно благотворное воздействие. Однако в той же передаче другой кинодеятель, А. Плахов, заметил: "Это картина культовая [!] и во многих странах была запрещена, так как после просмотра в кинозалах зачастую вспыхивали потасовки". Ср.: "[Американский] фильм "Титаник" станет популярен и благодаря лав стори, которая разворачивается на фоне трагических событий" [ОРТ. 4.11.97; англ. a love – ‘любовь’, a story – ‘рассказ, история’], по-видимому, словосочетание лав стори окружено совсем иным культурным (более романтичным?) ореолом, нежели обыденная "любовная история".
По поводу обсуждения в Государственной Думе возможного сокращения объемов телетрансляции зарубежных сериалов, триллеров и эротических фильмов высказываются опасения, что такой шаг повлечет за собой тяжелые и невосполнимые потери культурных ценностей: "Придется нам проститься и с самыми знаменитыми блокбастерами" [Четвертая власть. Ren TV– 7 канал. 14.2.93. – англ. разг. block-buster ‘фугасная авиабомба крупного калибра’; тж. перен. – ‘произведение искусства, производящее сильное впечатление’, ср.: a hit – ‘удар’ ® ‘произведение, пользующееся успехом’].
В таком случае, вероятно, оживится кинопрокат и заполнятся лав-ситc [диванчики на двоих, расположенные на галерее зрительного зала – в московском кинотеатре "ХХI век – Стрела" они уже есть. – Перпендикулярное кино. РТР. 22.11.98]. Английское слово love, вполне естественно, обыгрывается постоянно, будь то в текстах эстрадных песен, авторам которых не хватает русского лексического запаса для объяснений в любви своих лирических героев (типа: "три твоих порочных I love you ...") или в филологических забавах телеведущих: "Если сложить инициалы Анжелики Варум и Леонида Агутина, то получится замечательное слово ЛАВ" [Афонтово. 28.10.98]. Англизированный молодежный жаргон, конечно, отражает эту тематику: "Для нас ‘подружка’ – подразумевается гёрлфрэнд" [англ. a girlfriend – ‘подруга’. ТВ-6. 19.10.98]. "Звонила своему фрэнду" [англ. a friend – ‘друг’. В. Лисовская. Башня. РТР. 15.2.99]; очевидно, поэтому подобные слова, как и некоторые другие, остаются без перевода [ср.: "Извините, офицер, этот парень – мой boyfriend " [перевод реплики из фильма "I wanna hold your hand". СТС. 18.12.98], или в детском мультфильме: "Только какие байсикловые клипсы? У нас нет никаких байсикловых клипсов" [англ. a bicycle – ‘велосипед’. РТР. 3.10.96].
Хотя российский шоу-бизнес еще, как считают, и не достиг нужных высот (например, "у нас есть привычное слово оперетта, а во всем мире [!] это называют мюзикл" [англ. a musical. Вести. РТР. 20.2.95], но многое уже сделано: "Есть имиджмейкеры, которые занимаются мэйк-апом, то есть как бы прическами и так далее" [англ. an imagemaker ~ ‘создатель (внешнего) образа’; a make-up – ‘грим’]; "Ресторану требуется стриптизерша" [объявление. ТВК. 4.10.98] и т.п.
Американо-английскими лексическими выражениями насыщены высказывания и политиков, и комментирующих их журналистов, например: "Дипломатами принят мессидж по Югославии" [англ. a message – ‘послание, письмо, сообщение’. Останкино. 4.11.94]. "У нас (нового молодежного движения) нет амбиций стать мэйнстримом" [англ. a mainstream – ‘главное направление’. Афонтово. 3.4.498]. "Нынешний чилдрен саммит пройдет с 4 по 8 мая" [англ. a children – ‘дети’; a summit – ‘встреча высших руководителей; напр., глав государств’. РТР. 10.5.98] и мн. др. Особенно любопытны случаи, когда говорящий сначала произносит заимствование, а затем переводит его, поясняет посредством соответствующего русского слова, например: "Лучший сделать буст, подъем для коммунистов и нацистов невозможно" [англ. a boost – ‘поддержка, помощь’. В. Лукин, председатель комитета Государственной Думы по международной политике – о политических последствиях американо-английской бомбардировки Ирака. Подробности. РТР. 17.12.98]. Понятно, что профессиональный дипломат, к тому же – бывший посол РФ в США, хорошо владеет английским языком, в том числе, естественно, и политической терминологией; но подобные оговорки позволяют предполагать наличие сильного постороннего влияния на мышление речедеятеля. Другой пример: "Давайте вернемся назад, step by step, как американцы говорят... " [хотя есть точный русский эквивалент этого выражения – "шаг за шагом"; речь в сюжете идет о приоритете в освоении космоса. – А. Стриженов. Доброе утро. ОРТ. 12.4.00]. Иногда заимствование можно расценить и как сигнал, указывающий на позицию говорящего: "У Приштины (в Югославии), которую (силы НАТО) бомбили нон-стоп" [англ. non-stop – ‘безостановочно’. – Вести. РТР. 8.4.99].
Не менее интересны высказывания, содержащие "обратный перевод", когда говорящий использует для уточнения своей позиции заимствованное слово (сопровождая им русскую кальку), которое является четко выраженным знаком иного национального менталитета. Так, один из ведущих специалистов российского министерства здравоохранения заявляет: "Нам надо принять этот вызов, этот челлендж, и дать ему (СПИДу) достойный отпор" [англ. a challenge – ‘вызов’. Медицина для тебя. Останкино. 5.11.94]; ср. название мероприятия, проведенного в Нижнем Новгороде осенью 1997 г., – "Телевызов", а также окрашенные с помощью того же инокультурного штампа сентенции на политические темы: "Это главный вызов, который есть в работе пресс-секретаря (почувствовать грань между намерением президента что-то выразить – и своим собственным)" [С. Ястржембский. Акулы политпера. ТВ-6. 24.8.98]. "Члены нового (демократическо-реформаторского движения) отвечают на вызов времени" [Вести. РТР. 27.11.98]. "Адекватное реагирование государств центральноазиатского региона на все вызовы времени" [Время. ОРТ. 9.4.99]; ср., впрочем, и указание на некую условность этой новации: "... Способность ООН ответить на так называемые вызовы нового тысячелетия" [Вести. РТР. 6.9.00].
Существительное лобби (англ. lobby) , а также производные от него лоббизм, лоббировать, лоббист, ранее обозначали явления, действия и лиц, которые, с точки зрения советской политической системы, оценивались безусловно негативно. Например: "лобби (лоббизм) (от англ. lobby – ‘кулуары’), система контор и агентов монополий при законодательных органах США, оказывающих давление на законодателей и чиновников" [Советский энциклопедический словарь. Изд. 2-е. М., 1983. С. 719]; "лобби, лоббизм (англ. lobby – ‘кулуары’) – ‘система контор и агентств крупных монополий при законодательных органах США, оказывающих в интересах этих монополий воздействие (вплоть до подкупа) на законодателей и государственных чиновников в пользу того или иного решения при принятии законов, размещения правительственных заказов и т.п.; лобби называются также агенты этих контор и агентств (иначе лоббисты)’ [СИС - 79].
В условиях же новой российской политической реальности такую деятельность стали объявлять не только допустимой и закономерной, но и желательной: "Еще недавно слово лобби звучало зловеще-негативно; на самом деле [!] это политическая деятельность, позволяющая различным группам влиять на принятие (органами власти) решений" [Вести. РТР. 12.2.95]. "В России термин лоббизм еще недавно считался достаточно ругательным и в советской идеологии означал продажность буржуазной власти... Но это – квинтэссенция всех отношений" [Время деловых людей. РТР. 1.4.96]. Слова этой группы начали употребляться довольно широко, причем стали служить для называния явлений вне собственно политической деятельности, например: "Может быть, это лоббизм, но пусть лучше она (дочь эстрадного исполнителя) выйдет на сцену и скажет: выступает Вячеслав Добрынин" [Доброе утро. ОРТ. 25.9.98]. Однако с течением времени, вероятно, обнаружилось, что лобби и лоббизм могут приносить не только пользу (во всяком случае, не всем, и, возможно, даже не государству в целом). Появляются иные оценки всё новых фактов лоббирования: "Не поддается (в России) лечению такое заболевание [!], как лоббизм" [Дорое утро. ОРТ. 27.1.99]. "Губернатор Красноярского края Александр Лебедь заявил, что в правительстве лоббируют решения (вредные для экономики края)... идет перетягивание на свою сторону министров отраслевыми лоббистами" [Вести. РТР. 24.2.99]. "Её (вице-премьера В. Матвиенко) стремления сводятся на нет лоббистскими усилиями соратников по кабинету, отвечающих за промышленный и аграрный сектор" [Н. Сванидзе. Зеркало. РТР. 14.3.99]. Ср. лексикографическую регистрацию этих слов как нейтральных, безоценочных: лобби – ‘представители тех или иных экономически сильных структур в парламенте, влияющие на принятие законодателями или правительством решений в пользу таких структур’ [ТС-ХХ]; лоббизм – ‘существование и деятельность лобби, давление лобби в парламенте’ [ТС-ХХ].
К числу активно популяризируемых сегодня заимствований принадлежит существительное холокост – англ. holocaust – 1) ‘целиком сжигаемая жертва, всесожжение’; 2) перен. ‘уничтожение, гибель’. Оно введено в употребление относительно недавно, ср. следующий диалог: "[О. Соколова, директор музея холокоста:] Я училась в школе, в институте – и ни разу не слышала слова холокост. В нашей стране слова холокост вовсе не существовало. [Комментатор:] И до сих пор в наших учебниках истории нет слова холокост" [Вести. 26.1.00]. Это досадное упущение усиленно стремятся исправить, причем слово холокост используется сугубо специализированно: "В синагоге на Поклонной горе открыт музей памяти жертв холокоста – жертв геноцида во время второй мировой войны" [Доброе утро. ОРТ. 30.9.98]. "Антиеврейские настроения – чисто российские... В газетах, которые на оккупированных гитлеровцами территориях издавали как бы [!] русские патриоты, везде рядом со словом "большевик" стояло слово "еврей"... Я занимаюсь холокостом – уничтожением евреев" [И. Альтман, участник II симпозиума "Уроки холокоста и современный мир". РТР. 4.5.97]; во время этой же передачи А. Гербер, представленная как президент научно-просветительского центра "Холокост", вскользь упомянула, что "погибли не только евреи – десятки и сотни тысяч другой национальности" (правда, по ранее известной статистике число жертв нацистского геноцида славянских народов измеряется миллионами). Ср.: "Всё более привычным становится слово холокост, а ведь славян было уничтожено почти в пять раз больше – 27 миллионов... Специального термина, обозначающего уничтожение славянских народов, пока не придумано" [Катастрофы недели. ТВ-6. 8.5.00]. Впрочем, не только гитлеровцы повинны в геноциде: по мнению священника методистской церкви Я. Кротова, Россия еще далека от покаяния за то, что "в ГУЛАГе, кроме тысяч русских, уничтожены тысячи евреев... Во всем мире эту трагедию называют холокост" [Новости. ТВ-6. 2.5.00].
Большой популярностью в разнотемных текстах телевидения пользуется слово мониторинг: "На Камчатке уже действует центр мониторинга вулканической и сейсмической деятельности" [Новости. Останкино. 12.3.95]. "Россия согласна участвовать в натовском мониторинге Косова" [Вести. РТР. 9.12.98]. "В Москву прибудет делегация Международного валютного фонда для мониторинга состояния российской экономики" [Доброе утро. ОРТ. 2.9.98]. "Вернуть комиссию (ООН) в Ирак и возобновить мониторинг того, что осталось (после американо-английских бомбардировок)" [Время. ОРТ. 21.12.98] и мн. др. Лишь изредка семантика этого слова объясняется, хотя и довольно косноязычно: "... Мониторинг прав человека, то есть отслеживание ситуации с правами человека с целью ее исправления" [Доброе утро. ОРТ. 11.12.98]. Ср. в словаре: мониторинг – 1) ‘наблюдение, оценка и прогноз состояния окружающей среды для изучения изменений в связи с хозяйственной деятельностью человека’; 2) публ. ‘постоянное наблюдение за каким-л. процессом с целью изучения его динамики и сравнения с ожидаемыми результатами или первоначальными предположениями’ [ТС-ХХ].
Экзотическое еще недавно сочетание паблик рилейшнз (англ. public relations – ‘общественные отношения, связи’; ‘отношения, связи с общественностью’) употреблялось обычно при описании иностранных ("цивилизованных") реалий либо при констатации очередного показателя российской отсталости: "Не готовят у нас пока специалистов во многих областях: экология, социальное обеспечение, паблик рилейшнз" [РТР. 8.10.94]. С течением времени, однако, этот недостаток удалось всё же преодолеть – настолько, что в определенных кругах стали использовать английскую аббревиатуру: "Если кто-нибудь имел дело с ПиАр’ом..." [англ. PR-А. Борщевский. ОРТ. 14.12.97]. Ср. появившуюся затем расшифровку сокращения, а также объяснение функций специалистов, играющих весьма важную роль в формировании массового сознания и манипуляций им: "ПиАр – звучит, как ребус... ПиАР – это общественные связи, это решение общественных проблем и управление кризисными ситуациями" [Доброе утро. ОРТ. 13.1.99].
Интересный материал для размышлений дают рекламные тексты, содержащие транслитерированное английское сочетание second hand – ‘подержанный, поношенный’ (об одежде, обуви и т.п.): "[Красноярский магазин] "Российский текстиль" – это "Секонд хэнд" из Голландии. Оптовые поставки, высокое [!] качество" [Афонтово. 21.9.97]. "Second hand – наш ассортимент и качество вас приятно удивят" [КГТРК. 17.11.97].
Существительное секьюрити (англ. security – ‘безопасность, охрана’) особенно часто звучит в передачах криминальной тематики: "... Служба секьюрити московской гостиницы, сотрудникам которой необходимо знание международного языка, английского, в частности" [Человек и закон. Останкино. 14.10.94]. "Порядок в ночных клубах поддерживают сотрудники частных охранных фирм, поэтому изгнать наркодельцов правоохранительные органы могут только при тесном сотрудничестве с секьюрити" [Дежурная часть. РТР. 29.7.98]. "Один из грабителей выстрелил в голову тридцатилетнему секьюрити" [Дежурная часть. РТР. 19.1.99]. "Во многих странах чуть ли не каждый шаг коллекционера охраняется профессиональными секьюрити" [там же]. Именование секьюрити, с одной стороны, противопоставляет сотрудников охранных агентств служащим аналогичных государственных органов, с другой – сближает , пусть номинально, с представителями подобных американских официальных ведомств, например: "Американские службы секьюрити (охрана посольств) начеку не только в Исламабаде" [Новости. ОРТ. 24.9.98] (впрочем, некоторые российские же службы тоже могут почувствовать себя близкими к цивилизованным зарубежным коллегам за счет демонстрируемых в телерепортажах крупным планом нарукавных нашивок "special team").
Уже стали привычными в телеречи лексические атрибуты новых экономических моделей перераспределения собственности – слова рэкет и рэкетир (англ. a racket – ‘вымогательство’, a racketeer – ‘вымогатель’, ранее обычно подаваемые лексикографами как экзотические американизмы (ср.: рэкет – ‘в США – шантаж, вымогательство, запугивание, применяемые бандами гангстеров’ [СИС] – рэкет – ‘вымогательство (направленное преимущественно на предпринимателей) с причинением угроз и насилия’ [ТС-ХХ]), киллер (англ. a killer – ‘убийца’), употребляемое главным образом как эквивалент сочетания ‘наемный убийца’; например: "[Судья:] Еще не было случая, чтобы киллер отказался от покушения. [Журналист:] На киллера дело заведено не было" [Новости. ТВК. 9.10.98]. Интересно, что последнее уже включилось в словообразовательные процессы; ср. в рекламе лекарства: "киллерные клетки".
В словообразовании (в основном – путем словосложения) участвует и первый элемент слова тинэйджер (ср. названия телепрограмм "Стар-тин", где первое также от англ. a star – ‘звезда’; "Тин-тоник" и проч.) – из англ. teenager – в котором teen – аффикс числительных от 13 до 19 (thirteen – nineteen, an age – ‘возраст’; при условии калькирования получилось бы что-то вроде *надцатилетник). Тинэйджерами в телепередачах именуют сегодняшних молодых людей (ср. явный анахронизм во второй части следующего высказывания: "Сегодняшним тинэйджерам ничего не скажет (это) имя... А тинэйджерам 70-х [!] оно скажет о многом" [Человек и закон. ОРТ. 3.3.99]) – предпочитая его русским подросток или юноша, имеющим совершенно прозрачную для всей телеаудитории внутреннюю форму. Это долженствует, по-видимому, подчеркнуть отрыв нынешнего российского юношества от всех прочих (в том числе – и ныне здравствующих) генераций, разграничивая и противопоставляя их друг другу и нарушая тем самым одно из важнейших условий нормального существования этноса – преемственность поколений.
Лингвокультурная обособленность генераций, проявляющаяся в той или иной степени, конечно, принципиально не нова; но в основе своей давно известное не только на примере русского языка расслоение на "отцов" и "детей" (которое воплощается, в том числе, в отношении к лексическим заимствованиям) приобретает теперь несколько иную окрашенность, чем прежде. Американизмы либо производные от них сленгизмы – неотъемлемый компонент молодежной культуры (или суб-, контркультуры), входивший в речевое употребление многих советских молодых людей на протяжении примерно полувека "холодной войны". В течение этого периода в молодежном сознании несомненно срабатывал эффект "запретного плода": наличие официальных идеологических барьеров способно было лишь усилить притягательность феноменов чужой культуры, проникавших сквозь государственные границы через непосредственные контакты с иностранцами, а еще чаще, наверное, – через тексты песен популярных эстрадных исполнителей. Использование этих слов влияло на стандарты межличностного общения и социального поведения, выступая в качестве их необходимой составляющей. Факты такого словоупотребления накапливались, оставаясь всё же периферийными для более или менее нормативного узуса.
Однако затем – особенно в "переходный период" – с помощью наплыва заимствований в массовое сознание носителей русского языка широко вводятся представления о ценностях, якобы заведомо принадлежащих культуре более высокого уровня, нежели отечественная. Этому способствует также невозможное прежде обилие в основном американской музыкальной, кинематографической, литературной продукции. Интенсивное иноязычное (инокультурное) влияние – и следствие, и катализатор инициатив и мероприятий по включению страны в "мировое сообщество" в ранге "цивилизованного государства". В немалой степени с этим связана пропаганда изучения английского языка, причем, как об этом можно судить даже на примере школьных учебников, именно в его американском варианте.
Весьма показательным с лингвокультурологической точки зрения является заимствование слов, принадлежащих не только к знаменательным частям речи (как, например, существительные и глаголы), но и к такому лексико-грамматическому классу, как междометие. Частеречная характеристика междометия в языкознании не является общепринятой, вероятно, в силу его ярко выраженной грамматической и семантической специфики: ни к знаменательным, ни к служебным не относят эти слова, служащие для нерасчлененного выражения эмоциональных и эмоционально-волевых реакций на окружающую действительность [12. С. 290]. Среди русских междометий есть ранее заимствованные из других языков; к ним причисляют, например, пришедшие из французского мерси, ату [6. С. 425] или из тюркских – караул, айда [25. С. 261; 26] или некоторые другие. Те же авторы (вслед за В.В. Виноградовым) отмечают национально-культурную специфику междометий: "междометия являются средством намеренной передачи эмоций и составляют принадлежность определенного языка. Каждый язык располагает своим составом общепринятых междометий" [6. С. 424]; "... за каждым междометием в данном языковом коллективе закреплен строго определенный смысл. Каждое междометие имеет свое лексическое значение, выражает определенное чувство или волеизъявление" [26. С. 257]. Ср. рассказ об американке, переселившейся в Италию и всеми силами старающейся принять "облик европейской женщины"; не только выучившись в совершенстве говорить по-итальянски, она "даже вскрикивала по-итальянски, когда зубной врач задевал ей бормашиной нерв, произнося "ай-ий" вместо односложного американского "ауч" [Дж. Чивер. Женщина без родины].
Слово wow (wau), первоначально – американское сленговое ‘нечто из ряда вон выходящее’, или (также сленговое) ‘огромный успех’, перешло затем в английском в разряд междометий для выражения удивления, восхищения, восторга и т.д. В этом качестве оно является теперь непременной принадлежностью речи ведущих и участников детских, молодежных, музыкальных и других развлекательных телепрограмм, например: "Многие захотели бы поменяться местами с нашей героиней... и сказать: "Вау! У меня теперь всё классно!" [Я сама. ТВ-6. 9.12.98]. По-видимому, междометие вау стало общеизвестным и заметно потеснило в широком употреблении русские ого, ох и т.п. Об этом говорит и то, что при дублировании зарубежной кинопродукции "wow !" остается без синхронного перевода (например, в фильме "Коломбо" – [ОРТ. 7.2.99].
Подобные неполнозначные слова уже органически вросли в дискурс многих телеведущих, причем не только собственно российских (ср. реплику армянской журналистки: "О’кей, ноу проблем – говори!" [Вместе. ОРТ. 17.2.99]). Иногда использование таких иноязычных вкраплений полусерьезно аргументируется говорящими, подаваясь как элемент некоей языковой игры, хотя эти случаи можно рассматривать также и как некие пробные шары, предназначенные для зондирования и выявления вероятной реакции телеаудитории. Например, в диалоге Ю. Гусмана и М. Ганапольского: "Йес! – "А почему "йес"?" – "Звучит красивéе" [Beau monde. Останкино. 15.3.93].
Комментарии по поводу причин употребления некоторых слов, выдаваемые в эфир журналистами, пытающимися мотивировать факты собственной речи, зачастую вообще не выдерживают никакой критики. Например: "на английском языке название православной церкви звучит [!] как ортодоксальный" [Белецкий, ж. Огонек. Пресс-экспресс. ОРТ. 17.9.97]. Конечно, слово orthodox – англ. ‘православный’, также заимствованное из греч., произносится далеко не так, как русское (и тоже греческого происхождения) слово ортодоксальный. Но главное не в этом: ортодоксальный в русском языке обладает собственной семантикой (‘последовательный, неуклонно придерживающийся основ какого-л. учения, мировоззрения’ [МАС2]); поэтому orthodox и ортодоксальный – далеко не адекватные эквиваленты.
Говоря о заимствованиях, надо учитывать, что "научная терминология как продолжение народной тоже поневоле наделена метафоричностью" [24. С. 43]. И процессы, и результаты освоения иноязычных слов значимы с культурологической и социально-психологической точек зрения как иллюстрации постоянной актуальности фундаментальной оппозиции ‘свой’/‘чужой’ (в иных формулировках также: ‘сакральный’/‘профанный’, ‘священный’/‘мирской’, ‘внутренний’/‘внешний’ и др.). Что представляют собой лексическое "заимствование" и лексическое "освоение" в таком аспекте?
С одной стороны, это переход иноязычного слова и культурной информации, заключенной в нем, через некий сакральный рубеж (от ‘чужого’ – к ‘своему’), что детерминирует, как правило, некоторую трансформацию языковой картины мира путем введения новых элементов, изменения ее фрагментов через иное их расцвечивание посредством коннотации, а потому во многих случаях способно обогащать представления носителей языка об окружающей действительности (ср. также: "Глубочайшей сущностью этнических (будь то этнопсихических, этнокультурных или этнолингвистических) противопоставлений является сама граница... Пересечение всякой грани, разделяющей людей, ... сознается как акт сакральный" [19. С. 12]). Небезынтересно также, что складывающаяся (а возможно, уже сложившаяся) ситуация позволяет говорить о некотором нарушении извечного соотношения компонентов универсальной оппозиции в разных ее модификациях: за счет интенсивной пропаганды якобы бесспорных достоинств и высочайших культурообразующих потенций чужого языка (в данном случае – английского в его американском варианте) – и равнодушного, если не сказать – пренебрежительного отношения к состоянию и возможностям родного (русского) языка. Иначе говоря, колеблется баланс пропорции ‘свой’/‘чужой’ – ‘внутренний’/‘внешний’ – ‘сакральный’/‘профанный’ – ‘хороший’/‘плохой’.
С другой стороны, объем знаний, удерживаемых памятью индивидуума, не беспределен, а следовательно, в мировосприятии и самосознании носителей принимающего языка почти неминуемы замещения компонентов, в том числе – концептуально важных.
Оказывается, что освоение чужого (заимствования) одновременно может стать отчуждением своего (исконного). Если вновь обратиться к собственно лингвистическому аспекту проблемы, то целесообразно упомянуть о еще одной лакуне в терминологии: "Можно представить себе языковую экспансию, языковое миссионерство, но как обозначить то, что получается с другими (т.е. принимающими, реципиентами – А.В.) языками в результате этого? [18. С. 31]. По-видимому, с учетом уже имеющихся и еще продолжающих складываться российских реалий вероятно было бы использовать варианты дефиниций вроде *лингвистическая мутация, *языковая трансформация, *лингвистическая (лингвокультурная) колонизация (интервенция), соответственно – *язык-мутант, *язык-гибрид, *язык-сателлит и т.п. Некоторую парадоксальность существующей ситуации можно усмотреть в том, что усиление влияния и всяческое возвышение значимости английского (или, точнее, наверное, американо-английского) языка, макаронизацию русской речи трудно было бы вполне точно назвать внешним воздействием: оно ведется формально изнутри, то есть российскими (и не в последнюю очередь – государственными) телевизионными компаниями. Именно усилия этих ЭСМИ способствует и созданию ореола привлекательности феноменов иной культуры, не традиционной и вряд ли полностью приемлемой для носителей русского языка, и их быстрому внедрению в общественное сознание.
При рассмотрении этих явлений в социально-психологическом плане уместно использовать понятие "социализация", обобщенное, синтетическое определение которого формулируют как "процесс превращения индивида в члена данной культурно-исторической общности путем присвоения им культуры общества" [22. С. 39]. Пока остаются дискуссионными вопросы о том, что представляет собой культурно-историческая общность, населяющая сегодня Россию, каковы ее основные ментальные черты и насколько можно считать завершенным ее формирование; может быть, следует также предположить вероятность социализации массы индивидов в совершенно иную общность, не обязательно ориентированную на ценность какой-то одной, конкретной национальной культуры, и ее сравнительно скорую космополитизацию.
Тем не менее, допустимо говорить о том, что под влиянием иноязычных и чужекультурных новаций происходит аксиологическая реполяризация менталитета, уже миновавшая стадию демонстративной и декларативной деполяризации. Речь идет о синхронной языковой и социокультурной экспансии. С помощью заимствований последнего времени, как и других слов-мифогенов, осуществляются манипуляции индивидуальным и общественным сознанием.
|
