Концепция культурности, 1935-38: Советская цивилизация и повседневность сталинского времени
|
Скачать 332.4 Kb.
|
В. В.Волков* КОНЦЕПЦИЯ КУЛЬТУРНОСТИ, 1935-38: Советская цивилизация и повседневность сталинского времени Данное исследование посвящено процессу формирования советской цивилизации, связанному с концепцией культурности. “Стать культурным” — один из главных императивов 1930-х годов, но не в области “большой” государственной политики, а в сфере обыденной повседневной жизни. Вопрос, в каком контексте этот императив возник и что означал на практике, важен потому, что позволяет отойти от ставших уже традиционными представлений о “тоталитарной” культуре. Речь идет об универсальных прагматических аспектах культуры, связанных с повседневным общественным порядком. Иными словами, в данном исследовании рассматривается определенная конфигурация практик, реконструированная посредством обращения к прагматическому содержанию понятия "культурность"; при этом в качестве источника сведений используется массовая периодическая печать 1935-1938 годов. Культура и культурность На фоне многочисленных исследований российской культуры прошлых веков может показаться странным, что термин “культура” почти не употреблялся в российском обществе до 1880-х годов. Может удивить и то, что слово “культура” не встречается в языке Пушкина. Публицисты Добролюбов, Чернышевский и Писарев, воспитавшие целое поколение радикальной интеллигенции, также не употребляли данное слово в своих произведениях. Лишь Белинский использовал его однажды в статье 1845 года, размышляя о “литературной культуре”. В остальных случаях это слово если и упоминалось, то в своем исконном значении, то есть в применении к сельскому хозяйству [1]. Впервые слово “культура” было зафиксировано в “Достопамятном обозрении” Циммермана 1807 года. Словарь Татищева 1826 года толковал французское "culture" как “образованность” — именно оно употребляется в языке Пушкина в значении, близком гораздо более позднему понятию “культурный”[2]. В отсутствии слова “культура” в обыденном языке образованного российского общества (до 1880-х годов) различные смыслы, которые позже оно в себе соберет, передавались словами “просвещение”, “образование”, “цивилизация”, “литература”, “духовность”. По отношению к конкретному лицу говорили “образованный” или “воспитанный”. Слово “культурный” впервые употреблено печатно в 1861 году газетой “Русская речь” как пример дурного слога [2]. Все это, конечно, не означает, что до середины XIX века отсутствовали явления, которые теперь принято относить к культуре. Однако некоторая маргинальность этого понятия дает повод задуматься о причинах терминологических сдвигов, лежащих за пределами языка. Как получилось, что “культура” из маргинального и второстепенного превратилась в важный нормативно-окрашенный термин? На фоне каких историко-практических сдвигов произошло это изменение? Вернемся к истории понятия. Появление термина “культура” в языке русской интеллигенции принято связывать с немецким влиянием. В Германии времен романтиков слово "Kultur" использовалось для выражения истинно национального, народного духа, противопоставляемого французскому влиянию, которое ассоциировалось со словом “Zivilisation” (цивилизация). "Kultur" как самоидентификация немецкой буржуазной интеллигенции противопоставлялась внешне рафинированной аристократии, которую ассоциировали с "Zivilisation"[3]. Российские славянофилы 1840-х годов, первыми попытавшиеся проследить оппозицию между истинно народным духом допетровской Руси и прозападной элитой, использовали соответственно “просвещение” и “образованность”. Согласно П.Милюкову, “культура” и “цивилизация” предстали в качестве противоположностей лишь в работах второго поколения славянофилов в 1880-х годах. Наиболее четко это выразил К.Леонтьев: под культурой следовало понимать ранний период многоцветия и богатства культурных форм, а под цивилизацией — эпоху вторичного упрощения и заката. Милюков впоследствии комментировал свои “Очерки по истории русской культуры” (1892-1895 годы) как попытку избежать подобных противопоставлений за счет более широкого толкования культуры как специфического сочетания материальной и духовной культуры народа. Он полагал, что разрыв между традиционной народной культурой и культурой образованного общества не есть симптом кризиса или упадка, а выражает лишь переход от стихийного к сознательному типу развития [4]. Рассмотрение оппозиций (“культура — цивилизация”, “культура — природа”) может прояснить некоторые аспекты самопонимания общества, то есть его идеологии. Не менее важен и историко-практический контекст, играющий роль “фона” в генезисе и трансформации понятий. Оставаясь в рамках идеологии, любая попытка осмыслить феномен культуры была бы обречена на бесконечное блуждание в лабиринтах семейных сходств, которыми обладают различные аспекты этого понятия. Милюков, как и современные ему либералы, рассуждал о том, что различие между культурой образованного общества и культурой народа будет преодолеваться за счет “передачи культурных приобретений от интеллигенции народу сверху вниз”[4, c.479]. Похоже, именно в связи с этой миссионерской идеей — передача образования и культуры отсталым массам — и в контексте первых идеологически оформленных попыток (с 1870-х годов) реализовать эту идею на практике термин “культура” и его производные “культурный” и “культурность” получили широкое хождение в обществе. Либералы, работающие в земских школах, учителя воскресных школ для рабочих и крестьян, интеллигенты-народники и другие группы, захваченные подобной деятельностью, называли это “культурной работой”, а себя — “культурниками”[5]. Не исключено, что именно в их деятельности воплотилось понимание культуры как ресурса, который может быть накоплен “наверху”, целенаправленно передан и определенным образом усвоен “внизу”. Это модель культурной политики. Она и послужила фоновым референтом понятия культуры. А генетическая связь с набиравшей силу массовой политикой, которую нарекли “культурой”, стала тем незаметным различием между нею и более ранними формами, именовавшимися по-другому, но впоследствии попавшими под общий знаменатель — “культура”. “Культурность” можно отождествить с индивидуальными эффектами культурной политики. Формально “культурность” употребляется только применительно к личности или группе и указывает на относительный уровень личной культуры и образованности [6]. “Культурность” имеет оттенок личного достижения — это массовая культурная политика, превращенная в императив работы над собой. Не совсем ясно, имел ли этот термин широкое хождение в старой России и использовался ли за пределами народнических и марксистских кружков. Единственный пример контекстуального использования этого слова, приводимый словарями, взят из работы Г.В.Плеханова 1890-х годов “Русский рабочий в революционном движении”: “Чем больше я знакомился с петербургскими рабочими, тем больше поражался их культурностью”[7]. Не подлежит сомнению, что “культура” выдвинулась на первый план в советской официальной лексике. Но если “культура” стала опорным словом массовой политики, то “культурность” оставалась полуофициальным понятием; первое относилось, скорее, к идеологии, второе — к повседневной жизни. И если “культура” постепенно воплотила в себе основную духовную ценность советской цивилизации, прочно укоренилась как в официальном языке, так и в сознании интеллигенции, то это произошло, по-видимому, благодаря тому, что ее практическая ценность (выраженная в концепции культурности) была в определенный момент воспринята и использована властью. Чтобы это увидеть, следует обратиться не к заявлениям вождей или деятелей культуры, а рассмотреть повседневные "практики", связанные с культурностью как она понималась в 1930-е годы. Американский историк В.Данхэм, которая первая из советологов указала на важность концепции культурности для понимания советского общества, определила ее как “фетишизированное представление о том, как быть индивидуально цивилизованным” [8]. Это определение можно принять, но лишь для того, чтобы поставить ряд вопросов: каким образом человек мог стать культурным (то есть индивидуально цивилизованным) в сталинское время? В каком контексте возник этот императив? Как уровень цивилизованности влиял на индивида и общество? Культурность в историческом контексте В вышедшей в 1946 году книге “Великое отступление” американский социолог Н.Тимашев выдвинул тезис: в 1930-е годы внутренняя политика СССР перестала соответствовать господствовавшим ранее революционным коммунистическим идеалам [9]. В отличие от Троцкого, который высказал эту идею десятью годами раньше в виде приговора — “преданная революция”, Тимашев документировал "великое отступление" со всей добросовестностью ученого-социолога. Начавшись в 1934 году, оно представляло собой повсеместный, но замаскированный поворот вспять большевистского коммунистического эксперимента. Раннебольшевистские ценности были “плавно” заменены более традиционной ориентацией на семью, иерархию, профессиональную карьеру, индивидуальное потребление, классическое образование и т.д.: основой исторической динамики "великого отступления" стало формирование “Специфической амальгамы из традиционной русской культуры, идей и поведенческих образцов, принадлежащих коммунистическому циклу” [9, c.354]. Вместе с тем по отношению к “левым” бытовым экспериментам периода культурной революции "великое отступление" было также возвратом к “нормальности” или своего рода “нормализацией” повседневной жизни. Происходили быстрые перемены в обиходе, вкусах, манерах — рождались образцы культурной жизни, имитировавшие некоторые черты стиля жизни образованных слоев дореволюционного общества. Трансформация, сходная с той, что обнаружил Тимашев (точнее, ее продолжение в послевоенный период), стала предметом анализа Данхэм в книге, посвященной ценностям советского среднего класса [8]. Ее исследование основывалось на допущении, что “в сталинское время — даже в наихудшие моменты сталинского времени — режим поддерживался чем-то большим, чем просто террор, трюизм, - не без иронии замечает Данхэм - который все еще время от времени забывают)” [8, p.13]. За быстрым послевоенным восстановлением страны и стабильностью сталинской системы стояла, по мнению Данхэм, “большая сделка” — официально никогда не провозглашавшийся, но всегда твердо соблюдавшийся контракт между сталинским режимом и “своим”, “родным” средним классом, чьи ценности были приняты режимом в обмен на лояльность и служебный профессионализм последнего. "Большая сделка" заключала в себе также конверсию ценностей — переход от воинственного революционного аскетизма и безвозмездной преданности общему делу к культивированию благополучной частной жизни, индивидуализации потребления, ориентации на цивилизованное поведение — “ценности частной жизни превратились в общественную норму” [8, p.15]. Изменения, рассмотренные Тимашевым и Данхэм, происходили вслед за первой волной индустриализации, начавшейся в 1928 году. Эта волна привела миллионы крестьян в города и на новые промышленные стройки. Советологи назвали этот сдвиг“окрестьяниванием городов”, поскольку он вызвал резкое изменение состава городского населения за счет увеличения числа выходцев из деревни [10]. С 1926 по 1939 год городское население выросло на 30 млн.; только за первую пятилетку прирост городского населения составил 44% — ежегодно в города устремлялись примерно 3 млн. человек, в основном бывших крестьян [10]. Это привело к резкому ухудшению жилищных условий. Новую рабочую силу помещали в наскоро построенных бараках — форма общежития, которая не могла не повлиять на состояние общественного порядка. Как только традиционные деревенские механизмы общинного контроля перестали воздействовать на бывших крестьян, попавших в новую среду обитания, города захлестнула волна хулиганства, изнасилований, пьянства, воровства и других проявлений отклоняющегося поведения [11]. Отсутствие трудовой дисциплины и высокая “текучка” срывали выполнение производственных планов. Общество приближалось к состоянию аномии. Пресса описывала рабочие бараки, превратившиеся в рассадники грязи и социальной патологии: хулиганство, сплетни, избиение жен, матерщина, отсутствие элементарной гигиены [12,13]. Теоретически, новый пролетариат должен был стать классовой опорой нового режима. Однако вырванные политикой индустриализации из привычного уклада жизни, лишившиеся традиционных поведенческих ориентиров, массы людей представляли реальную угрозу — просто тем, что разрушали элементарный, повседневный общественный порядок, лежащий в основе любого режима. Согласно недавним архивным исследованиям карательных учреждений сталинского периода, большинство “социально опасных элементов” и “контрреволюционеров”, интернированных или расстрелянных в 30-е годы, были арестованы за бандитизм, грабеж, хищения государственной собственности, хулиганство, мошенничество и другие уголовные преступления. Политизация преступности (то есть тенденция квалифицировать некоторые преступления как “политические”) обусловлена тем, что эти виды криминальной активности рассматривались властью как прямая угроза существованию режима [14]. Политизация проблемы общественного порядка и отсутствие у властей четкой концептуальной дифференциации политических и уголовных преступлений впоследствии создали не совсем верные представления о том, что все население ГУЛАГа — жертвы политического террора. Но даже если согласиться с тем, что режим применял суровые карательные меры как средство социальной самозащиты, нет достаточных оснований полагать, что насилие было основным средством борьбы с нарастающим хаосом. В условиях острого кризиса общественного порядка, который быстро превратился в системный, логично предположить, что власти стремились противостоять окрестьяниванию городов, или, точнее, компенсировать этот процесс, не допуская окончательного разрушения социальной ткани. Политику повседневной жизни, которая постепенно сформировалась в этих условиях, можно назвать “урбанизацией” (или “огорожаниванием”) новой рабочей силы. Массы людей требовалось приучить к городскому образу жизни. В данном случае набор практик, соответствовавших городскому образу жизни, был тождествен способам нормализации и повседневного дисциплинирования, диктуемых как промышленной организацией труда, так и типом общественного порядка, который отличает городскую среду. Поскольку новый пролетариат считался идеологическим союзником режима и от него во многом зависел успех индустриализации, власти не могли прибегать к широкомасштабным мерам наказания. Логической альтернативой стала более продуктивная и “позитивная”, ненасильственная политика, направленная на восстановление и поддержание общественного порядка. Чтобы дисциплинировать новое городское население, его необходимо было цивилизовать: превратить бывших крестьян в членов современного общества. Другое следствие индустриализации — быстрый рост административно-управленческих иерархий, нового правящего класса. Выдвиженцы первых пятилеток были набраны из “низов”, обучены в училищах и академиях, назначены на руководящие посты. Повышенная вертикальная мобильность 30-х годов выразилась в частых “перетрясках” высшего хозяйственного руководства, чистках “старых” кадров и последующем быстром продвижении новой рабоче-крестьянской интеллигенции 15]. По происхождению новые кадры были в основном из рабочих и крестьян, а по своему положению в системе и доступу к материальным благам они принадлежали к верхней прослойке среднего класса. Противоречие между классовым происхождением и положением должно было найти идеологическое разрешение, не затронув основных догматов “рабоче-крестьянского социалистического государства”. Когда в конце 1935 года в известной речи Сталина было официально санкционировано право на веселую зажиточную жизнь,1 именно понятие культурности стало отождествляться с высокими стандартами индивидуального потребления. В то время как в действительности зажиточный и цивилизованный образ жизни был доступен в основном лишь новой административной элите, возможности личного благосостояния были обещаны каждому, кто готов эффективно работать2. По точному наблюдению американского историка Ш.Фитцпатрик, “одним из огромных преимуществ концепции культурности в постреволюционном обществе, отягощенном похмельем революционного пуританства, была возможность легитимировать то, что когда-то считалось “буржуазной” заботой о личном имуществе и статусе: теперь это можно было считать аспектом культуры” [15, p.218]. В целом политика культурности формировалась на пересечении двух видов целесообразности: прагматической и идеологической. Практика освоения навыков культурности объективно служила повседневным “мягким” инструментом дисциплинирования новых горожан, оформляя и нормализуя, согласно образцам культурности, их обыденную жизнь. А идеология культурности была одним из средств интеграции “низов” в систему квазиэлитарных ценностей. Поскольку идеологический аспект культурности достаточно подробно рассмотрен упоминавшимися ранее американскими историками, наше внимание будет сосредоточено на прагматическом аспекте культурности, то есть практиках, связанных с нормализацией повседневного обихода. |
Похожие:
 |
Образовательная программа магистратуры вм. 5674. 2015 «Россия в войнах... Советская повседневность 1918-1924 годов и ее отражение в романе а. Б. Мариенгофа «циники» |
 |
С. Г. Кара-Мурза "Советская цивилизация" (том I) Ровно десять лет назад, в августе 1991 г., посредством сложных маневров и провокаций верхушка кпсс передала власть радикальной антисоветской... |
|
С. Г. Кара-Мурза "Советская цивилизация" (том II) Он оказался самым трудным и завершился уничтожением как СССР и его государственной системы, так и созданного этим государством жизнеустройства... |
|
Техническое задание на оказание информационно-консультационных услуг... Описание структуры рабочего времени и поиск причин неэффективного использования рабочего времени сотрудников филиала ОАО «лоэск»... |
|
Юрий Николаевич Рерих письма том I 1919-1935 Москва, 2002 Полное собрание писем выдающегося русского востоковеда и лингвиста Юрия Николаевича Рериха за 1919-1935 гг из архива Международного... |
|
Осокина Е. А. О 75 За фасадом «сталинского изобилия»: Распределение... О 75 За фасадом «сталинского изобилия»: Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации. 1927—1941.— М.: «Российская... |
|
Сорокин П. А. С 65 Человек. Цивилизация. Общество / Общ ред., сост... ... |
|
Инструкция по выполнению работы 4 Тема 10. Советская Россия в период... Сборник контрольно-измерительных материалов составлен в соответствии с содержанием дидактических единиц по курсу «Отечественная история»... |
|
Концепция асту фск концепция автоматизированной системы технологического... Субъекты и объекты управления краткая характеристика структуры управления в целевой модели оптового рынка электроэнергии 3 |
|
606522 Россия, Нижегородская область, г. Заволжье, Советская 1а Информация,... Место нахождения эмитента: 606522 Россия, Нижегородская область, г. Заволжье, Советская 1а |
|
Тайны времени. Вадим Александрович чернобров Более полная версия брошюры "Машина времени", вышедшей в "риа-новости" в 1993 году, и книги "Тайны Времени", выходящей в издательстве... |
|
Пояснительная записка по строительству административного здания расположенного... Территория, предназначенная под строительство административного здания, расположена по адресу: Волгоградская область, г. Суровикино,... |
|
Пояснительная записка по строительству административного здания расположенного... Территория, предназначенная под строительство административного здания, расположена по адресу: Волгоградская область, г. Суровикино,... |
|
Концепция создания Ситуационного и Контакт-центров и развития Системы... Концепция создания Ситуационного и Контакт-центров и развития Системы управления эксплуатацией Федерального казначейства (далее –... |
|
Концепция Программы Тренинга для Тренеров (Концепция ТдТ )ipma версия совнет 071118 Эксперт в областях Управление проектами / Стратегическое бизнес планирование / Организационное развитие / Проекты iepcm. 14 лет опыта... |
|
1. Общая характеристика учреждения Историческая справка Мбоу «Лицей №15» было открыто 1 сентября 1937 года, называлась «Неполная средняя школа №15» Сталинского района города Воронежа и... |