Непрямая коммуникация

Скачать 5.91 Mb.

Название	Непрямая коммуникация
страница	4/36
Тип	Монография

rykovodstvo.ru > Руководство эксплуатация > Монография

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 36

Ия дэс ё. Хэнна мэ-ни ау но- ва

[нет связка воскл. Попасть в беду субст. подлеж.]

‘Я не хочу попасть в беду’

вместо Хэнна мэ-ни ау но-ва ия дэс ё. Сначала говорящий употребил коммуникативно актуальное отрицание (в значении аволиционалиса в аффективной речи), а затем дополнил его темой.

Подобным образом в русском языке пассивная конструкция обычно является стилистически маркированной по отношению к активной. Русский язык в целом предоставляет не очень богатые возможности для выражения пассива, зато широко распространены безличные конструкции. Во многих языках средства выражения пассива более разработаны, чем в русском языке, что накладывает отпечаток на соотношение стилистически маркированных и немаркированных форм в этих языках. Например, в английском языке существуют две пассивные конструкции — прямой пассив и непрямой пассив (Eve was given the apple by Adam, букв. ‘Ева была дана яблоко Адамом’), в котором прямое дополнение сохраняет свой синтаксический статус. В тагальском языке переходный глагол, обозначающий действие, обладает активным и тремя различными пассивными залогами: прямой пассив, продвигающий в позицию подлежащего прямое дополнение [инфикс -in-]; непрямой, или локативный пассив, продвигающий косвенное, бенефактивное, локативное или директивное дополнения [суффикс-(h)аn] (S+ in + ulat + an ng titser ng liham ng pulang tinta ang istudyante букв. ‘Студент был написан письмо профессором красными чернилами’); инструментальный пассив, продвигающий дополнение инструмента или образа действия [префикс i-] (I + sulat ng titser ng liham sa istudyante ang pulang tinta букв. ‘Красные чернила были написаны письмо студенту профессором’) [Мельчук 1998: 171-172].

Средством стилистической маркированности в разных языках может выступать языковой эллипсис, причем не только в сфере синтаксиса, но и в сфере морфологии. Так, в тагальской разговорной речи допустимо опущение форманта, образующего отглагольные существительные, если значение этих имен реконструируется из контекста: dating вместо pagdating ‘приход’, tulong вместо pagtulong ‘помощь’.

Опираясь на положение И.А. Мельчука о соотношении эллипсиса и имплицитности [Мельчук 1974], мы относим имплицитность как средство создания экспрессии к аномалиям (языковой игре), а эллипсис — к стилистическим вариантам.

В отличие от отклонений, стилистические синонимы, или возможность выбора между более вероятным и менее вероятным, не могут порождать “правила нарушения правил” — они сами по себе уже являются такими правилами. Наиболее распространенным во всех языках “правилом нарушения правил” является метафора [Герман 2000: 92; ср. также Мурзин 1998: 14]. Если отклонения — это непрямая коммуникация, то стилистические синонимы представляют собой вторую стадию формализации (в языке или в речи) коммуникативных смыслов. Следующая, третья стадия, по-видимому, должна состоять в утрате коннотаций, однако эта стадия далеко не обязательна: стилистически маркированные средства кодифицированы не в меньшей степени, чем немаркированные единицы.

В целом утрата экспрессии той или иной лексической или грамматической единицей относится к распространенным явлениям в языках. Ш. Балли отмечал, что многие экспрессивные формы латинского языка перешли во французский, обогатив и обновив его в аналитическом смысле, но при этом утратили свою экспрессивность: “Латинская форма будущего времени intrabo ‘войду’, faciam ‘сделаю’ и т. д. была заменена более экспрессивной формой intrare habeo, давшей французскому языку неэкспрессивную парадигму будущего времени j'entrerai ‘войду’, finirai ‘кончу’, recevrai ‘получу’, ferai ‘сделаю’ и т. д., обладающую преимуществом более определенных окончаний, приемлемых для всех спряжений. Экспрессивное новшество лежит и в основе латинского оборота habeo feminam amatam ‘я любил женщину’, конкурировавшего с прошедшим совершенным amavi ‘я любил’; он утвердился в романских языках, поскольку j'ai aimé ‘я любил’ удовлетворяет стремлению заканчивать слова лексическим элементом. Не отвечавшее же этому требованию простое прошедшее j'aimai ‘я любил’ из разговорного языка исчезло. Однако ценой этой победы сложного прошедшего была потеря всякой экспрессивности” [Балли 2001: 26].

Таким образом, как мы видим, есть непосредственная связь между тем, как мы понимаем категорию НК, и пониманием происхождения и сущности языка. В этой области еще очень много предстоит сделать и понять.

И.И. Прибыток [2003] справедливо отмечает, что один из наиболее трудных вопросов состоит в том, какой тип коммуникации — прямая или непрямая — исторически первичен. Возможно ли, чтобы содержательно более сложная НК возникла раньше простой ПК? Кажется гораздо более логичным, что НК является маркированной — именно как более сложная — по отношению к ПК (кстати, примерно так же объясняется маркированность косвенных речевых актов по отношению к прямым в традиции, идущей от Дж. Серля).

Думается, что НК действительно более сложна, и прежде всего потому, что трудно общаться без помощи высококонвенциональной системы, так же как вообще трудно заниматься любой деятельностью без эффективного инструмента. Маркирована именно ПК — как деятельность, отличающаяся от НК наличием такого инструмента (то есть языка).

Поставленный И.И. Прибыток проблемный вопрос, казалось бы, неизбежно выводит на другой, неразрешимый вопрос: как возник язык? Однако, по-видимому, совершенно не праздный и реалистичный подход — искать НК, недостаточную формализованность в любой ситуации речи, любом человеческом языке: пока это язык, а не формализованный код, он всегда будет содержать “семантическое начало”. Это так даже в литературном языке, даже языке науки (хотя язык науки, конечно, гораздо более формализован, упорядочен и точен, чем разговорный язык — без такого формализованного языка не было бы и науки).

Мое решение, предложенное в докторской диссертации [Дементьев 2001], состояло в том, что НК предшествует языку, система лексических и грамматических значений и отношений языка складывается из естественных когнитивных и коммуникативных потребностей человека, для удовлетворения которых средства непрямой коммуникации оказываются недостаточными с точки зрения эффективности и точности. Это “путь снизу”, в определенном смысле я шел вслед за идеей функционального базиса речи И.Н. Горелова [1976]: язык развивается на базе невербальных компонентов коммуникации (тоже “путь снизу”)^¹.

Сейчас мне кажется, что это решение было слишком категоричным. Философская идея “пути снизу” как идея стадиальной лингвистики никогда не получала полного подтверждения — ср. многие древние гипотезы о происхождении языка. Подобную природу имеет и авторитетная в функциональной стилистике идея о том, что диалекты составляют живой базис литературного языка. Однако (а) это так только для естественного литературного языка (не объяснить английского — одного из литературных языков современной Индии — через индийские диалекты, как не объяснить старославянского языка через древнерусские диалекты); (б) так мы можем ответить на вопрос: как возник литературный язык?, но нельзя ответить на вопрос: как возникли диалекты? Литературный язык мог предшествовать диалектам (кухонная латынь и многочисленные современные романские языки и диалекты, в сравнении с латинским языком Цезаря и Цицерона, скорее подтверждают такую возможность).

Кроме “пути снизу” есть “путь сверху”. Как известно, В. фон Гумбольдт понимал “форму языка” как некую высшую духовную идею, определяющую не только системные отношения языковых значений и значимостей, но и деятельность сознания по “превращению мира в мысли”, а также развитие языка и его место в “языке человечества” — совокупности возможных концептуализаций мира смыслов. Точно так же понимал тип языковой формы Эдуард Сепир: “<�…> каждому, кто вообще думал об этом вопросе или хоть немного почувствовал дух какого-либо иностранного языка, должно быть ясно, что в основе каждого языка лежит как бы некоторая базисная схема (basic plan), что у каждого языка есть свой особый покрой. Этот тип, или базисная схема, или «гений» языковой структуры, есть нечто гораздо более фундаментальное, нечто гораздо глубже проникающее в язык, чем та или другая нами в нем обнаруживаемая черта” [Сепир 1993: 117].

Однако basic plan также лишь частично определяет своеобразие языка — он не охватывает и не может охватывать все особенности функционирования языка, его стилистику и коннотации, связи с человеком (тем более — с разными социальными группами, психологическими типами, вкусами, предпочтениями), постоянно меняющимся обществом. Собственно язык всегда определяется “сверху” и “снизу”: это basic plan на вершине и живая коммуникативная основа, связывающая язык с его пользователями.

В этом отношении наиболее взвешенной нам представляется такая точка зрения, при которой отношение НК и языка понимается не как жесткое противопоставление, а как диалектическое единство. Именно так понимал язык Вильгельм фон Гумбольдт, включавший в “форму языка” не только системные отношения языковых значений и значимостей, но и функционирование языка, деятельность сознания по “превращению мира в мысли”, а также историю языка и его место в “языке человечества” — совокупности возможных концептуализаций мира смыслов. Позднейшие изыскания в области языковой асимметрии, по-видимому, идут именно от Гумбольдта, его идеи о принципиальном единстве языка, культуры, коммуникации. Владевший материалом многих языков так называемых примитивных народов ученый четко осознавал, что “<�…> еще не было обнаружено ни одного языка, находящегося за пределами сложившегося грамматического строения. Никогда ни один язык не был застигнут в момент становления его форм” [Гумбольдт 1984: 308]. Поэтому происхождение языка из чего-то ему предшествовавшего есть скачкообразный переход из одного состояния в другое, “язык не может возникнуть иначе как сразу и вдруг” [там же]. Мысль Гумбольдта можно понимать так, что, во-первых, язык возникает сразу как семиотическая коммуникативная система; во-вторых, язык имеет с момента своего возникновения и сохраняет на протяжении всего существования (пока он язык, а не формализованный код) признаки несемиотической коммуникации: “Люди понимают друг друга не потому, что передают собеседнику знаки предметов, и даже не потому, что взаимно настраивают друг друга на точное и полное воспроизведение идентичного понятия, а потому, что взаимно затрагивают друг в друге одно и то же звено цепи чувственных представлений и начатков внутренних понятий, прикасаясь к одним и тем же клавишам инструмента своего духа, благодаря чему у каждого вспыхивают в сознании соответствующие, но нетождественные смыслы. Лишь в этих пределах, допускающих широкие расхождения, люди сходятся между собой в понимании одного и того же слова” [Гумбольдт 1984: 165-166]. Таким образом, естественный человеческий язык неизбежно содержит отражения, “следы” несемиотической коммуникации.

1.2. Непрямая коммуникация и дихотомия “язык ~ речь”
Отношения речи и НК не менее сложны, нежели отношения языка и НК.

В процессе коммуникации осуществляется непрерывный обмен смыслами, или квантами актуальной информации, разной предметной, интенциональной и стилистической природы. Коммуникативные смыслы кодируются непосредственно структурными единицами высказывания, передаются как своеобразный информационный “довесок” к высказыванию, порождаются различными аспектами использования высказывания и выводятся адресатом с разной степенью опоры на высказывание.

Для передачи смыслов естественно используются знаки конвенциональных коммуникативных систем (самой универсальной и эффективной из таких систем является человеческий язык). Знаки кодируют наиболее типичные и важные смыслы, в том числе — типичные интенции и интенциональные состояния, ситуации, стоящие за использованием знаков.

Однако кроме информации, передаваемой посредством структурных конвенциональных знаков (такая информация независима от конкретной ситуации общения, конкретных говорящего и слушающего, их психических состояний и отношений, существующих между ними), любое высказывание содержит множество смыслов, передаваемых другими способами; можно сказать, что наделение высказывания непрямыми смыслами есть творческий и не поддающийся окончательному определению и исчислению, то есть формализации, процесс. Естественно, смыслы такого рода в первую очередь зависят от конкретной ситуации произнесения высказывания.

Высказывания могут быть в разной степени нагружены такими смыслами, то есть иметь разную степень непрямоты. Нередко непрямая форма предпочитается намеренно по тем или иным причинам (например, стремление к экономии речи, стремление быть вежливым или достижение эстетического эффекта). Многие типы смыслов вообще с трудом концептуализируются средствами конвенциональных систем [Дементьев 2002b].

Таким образом, конвенциональные знаки, абстрактные и независимые ситуативно (“ничьи”, по определению М.М. Бахтина), не могут выразить всего многообразия актуальных коммуникативных смыслов; ср.: “Язык дает грубые приближения к действительности” [Рассел 1957: 94]. К этому можно добавить, что язык дает грубое приближение к актуальным коммуникативным намерениям говорящего индивида — носителя уникального сознания, жизненного опыта, в том числе коммуникативного, и уникальной непосредственной коммуникативной интенции, а следовательно, все коммуникативные смыслы выражаются в той или иной степени непрямо.

По Соссюру “речь”, то есть использование языка, исключается из рассмотрения лингвистики именно потому, что в речи (в отличие от языка) есть НК.

Исследователи ХХ века часто приписывали речи, прежде всего разговорной, качества НК: ситуативность, неточность, формальную неряшливость, непредсказуемость. Данные качества речи часто понимаются как источник коммуникативных неудач [Ермакова, Земская 1993; Коретникова 2000; Смирнова 2003]; см. также [Кукушкина 1998; Мучник 1985].

Безусловно, устной речи обычно присущи все эти качества именно как отражение категории НК. Непосредственная бытовая коммуникация чаще всего обходится самым малым количеством аттракторов (эта тема активно разрабатывается в исследованиях по разговорной речи, например: [Капанадзе 2000]). При уменьшении непосредственности общения оказываются востребованными различные аттракторы, например, в наиболее формализованной разновидности фатической коммуникации — светской беседе. В письменной речи, особенно деловой и научной, названные качества НК уже почти не проявляются.

Прежде чем рассматривать сложные отношения НК и речи, следует отметить значительную неоднородность с этой точки зрения разных сфер речи.

Хотя НК проникает во все сферы коммуникации, существуют сферы, где доля НК минимальна или ее нет. Конечно, прежде всего это относится к наиболее формализованным научной и деловой речи (сферы “чистой информации”). Именно на основе языка науки складываются различные формализованные коды (не случайно приводившийся выше пример: В какое море впадает Волга? — Волга впадает в Каспийское море относится к научной речи), хотя сама по себе научная речь, даже наиболее информативная, все же не является кодом.

Так, по А. Соломонику, жесткость внутрисистемной логики языка науки, отшлифованного во множестве пособий и проверенного на богатой практике, не может сравниться с индуктивной логикой математических преобразований. На содержание научной речи (которая строится все же на человеческом языке, хотя и формализованном) в большой степени влияют внешние факторы: оригинальность, осознание особенностей потенциальной аудитории (больше по догадке), стиль речи и т. д.: “При этих условиях достаточно жесткие правила логики становятся желаемым, но труднодостижимым результатом, разбавляемым всевозможными привходящими и неконтролируемыми обстоятельствами. Фактически в конгломерате логики такого рода <�…> решающую роль начинает играть логика приложения, приспособление речи к потенциальным слушателям” [Соломоник 1995: 107-108]. Совсем иная ситуация возникает в научных исследованиях с привлечением кодовых систем. Индуктивная логика в кодовых системах работает по тому же принципу, что и в самых простых системах: “если…, то”. Но от системы к системе ужесточаются “если” и способы выведения “то”. Возьмем для примера выведение физического закона о зависимости сопротивления проводника от его прочих параметров. Экспериментатора будет прежде всего занимать вопрос, какие параметры влияют на величину сопротивления, а какие — нет. После многочисленных замеров выясняется, что сопротивление проводника (r) зависит от его длины (l) и от площади сечения (s), прочие факторы на сопротивление проводника не влияют. Это и есть экспериментальное вычленение нашего “если”. Далее следует выяснение взаимоотношений трех зависимых величин — “то”. После многих трудов выводится формула:
R = k

где k — коэффициент сопротивления материала проводника). Формула неоднократно проверяется и вводится в практику.

Такова индуктивная логика выведения закономерностей в так называемых естественных науках. Эта логика поднимается на порядок (и даже на несколько порядков) при выведении математических правил: есть понятие “полной индукции” для математических выводов по сравнению с неполной индукцией иных знаковых систем. Прежде чем математики пришли к выводу о необходимости полной индукции, было совершено немало ошибок при автоматическом использовании неполной индукции для математических выкладок [там же]. Конечно, в кодовых системах на внутрисистемную логику не влияют психологические особенности потенциальной аудитории и прочие субъективные моменты.

(Рассуждения о том, “прямая” ли научная коммуникация, см. в: [Дённингхаус 2003], а также [Чернявская 2004]).

Подобных сомнений, считать ли данную речь формализованной и в какой степени, не существует в случае разговорной речи, в которой господствует НК. В этой связи необходимо отметить следующее. Исследования единиц разных уровней речи обычно опирались на достижения изучения языка, при этом исследователи разговорной речи, как правило, делали свои заключения на основе сравнения свойств речи и свойств языка. Пафос многих исследований состоял в преодолении соссюровского положения об отсутствии в речи системы — в речи как раз пытались найти особую системность, отличную от языковой (см.: [РРР 1973: 23]).

При сопоставлении разговорной речи и языка обычно отмечается принципиальная неточность речи, которая объясняется ее ситуативной и личностной обусловленностью, непосредственностью, невозможностью обдумать свою речь заранее и т. д. К числу конституциональных черт разговорной речи относятся отсутствие заботы о форме, некоторая общая “неряшливость” в выражении мысли и т. п. Одной из важнейших доминант разговорной речи считается то, что “в речи не важно КАК сказать, а важно ЧТО сказать” [Сиротинина 1974]. При отсутствии заботы о форме, ошибках и оговорках говорящий в конце концов добьется того, что слушающий поймет его мысль (например, говорящий может повторить свои реплики и поправить себя множество раз). Добавим: если не важно “КАК”, то “ЧТО” каждый раз будет выражаться по-разному. Следовательно, полная точность в выражении “ЧТО” недостижима. Перед нами, таким образом, характеристика НК.

Данное свойство речи неоднократно отмечалось поэтами (“Мысль изреченная есть ложь” — Ф. Тютчев), психологами и лингвистами (“Мысль не воплощается, а совершается в слове” [Выготский 1996: 11]; “Всякое речевое высказывание — будь то предложение или текст — именно формируется, порождается, а не переходит «в готовом виде» из мысли в речь” [Горелов, Седов 2004: 64]).

Неверно было бы искать в речи “точные” или “неточные” средства для выражения уже готовой мысли. По данным психолингвистики, мысль, как правило, рождается одновременно с речью. По этой причине речь строится одновременно по законам языка и законам мышления (универсально-предметного кода). Нельзя не согласиться с И.Н. Гореловым, критикующим такое понимание разговорного текста, при котором нарушения синтаксических и словообразовательных норм объясняются только условиями ситуации общения (непосредственность, спонтанность и т. д.): “<�…> не существует никакого готового нормативного текста, который деформируется «со стороны», из-за «вмешательства» паралингвистических средств. Напротив, говорящий бессознательно, как правило, оценивает актуальную ситуацию общения и реализует (вполне материально, разумеется) некоторую коммуникативную программу, «накладывая» на нее вербальную форму. Говорящий приспосабливает ее к общей схеме коммуникации, «убирая» все вербально-избыточное, дублирующее иные, невербальные средства понимания. Если надо, синтаксическая структура текста переконструируется вопреки нормам. В таких случаях, весьма редко моделируемых в художественной литературе, исследователи говорят об «окказиональных синтагмах», «неоправданных нарушениях» и т. п.” [Горелов 1980: 70].

Как уже отмечалось, в современных исследованиях разговорная речь нередко понимается как особая система (например, в коллективной монографии “Русская разговорная речь” [М., 1973] — как “специфический набор единиц и специфические законы их функционирования” [РРР 1973: 23]). Такое понимание разговорной речи изменяет и представление об отношении речи и НК: НК тогда то, что не укладывается в систему. Подобным образом обстоит дело в риторике, изначально ориентированной на нормирование, упорядочение речи: с точки зрения риторики, НК, в общем, есть такое говорение, которое представляет собой простое следование правилам языка, когда говорят обо всем “как получится” [Клюев 1999]. Конечно, такое понимание НК очень расширило бы это явление — по нашему мнению, неоправданно. В целом история осмысления НК есть не что иное, как последовательное расширение и сужение объема того, что выносится “за пределы языка”. В истории лингвистики еще важнее расширение и сужение понимания объекта лингвистического исследования. Риторика, которая могла бы дать наиболее широкое понимание НК, и наиболее сужает тем самым объект своего исследования, то есть ПК в таком понимании.

Процесс общей семантизации лингвистики, о котором мы уже говорили выше, обусловил не только рост интереса лингвистов к явлению языковой асимметрии, но и самое широкое изучение передаваемых и принимаемых коммуникативных смыслов, описание и систематизацию приемов интерпретации дискурса [Богин 1986; Борухов 1989; Демьянков 1985; 1989; 1994; Долинин 1985; Кибрик 1994; Кубрякова 1994; Макаров 1998; Рахилина 1998].

Эта же тенденция делает особенно актуальным изучение тех коммуникативных смыслов, которые в общении людей не могут быть переданы “прямо”, то есть средствами языка [Grice 1971; 1975; 1981; Масленникова 1998]. Такие направления языкознания ХХ века, как постструктурализм и теория прототипов, пересматривают и положение Соссюра о том, что языковые единицы суть только символы. Если бы языковые знаки представляли собой только “символы”, передающие информацию, которая сознательно закладывается в них адресантом, в их восприятии не было бы места человеческому фактору, как не было бы места интерпретации. Именно так понимал языковые знаки Соссюр, так же понимает их М.В. Никитин [Никитин 1997]. Разница между неконвенциональным знаком и конвенциональным знаком заключается в том, что прочтение первого обязательно связано с конситуацией, а второго — не обязательно. Следовательно, в интерпретации знака очень многое зависит от того, опытный человек или нет: “знаковость сущности есть функция, аргументом которой является опыт” [Кравченко 1999: 9]. Неконвенциональный знак (икона, индекс) включает человеческий фактор, будучи связан со своим объектом “<�…> не столько из-за какого-то сходства или аналогии с ним, и не потому, что он ассоциируется с общими свойствами, которыми обладает этот объект, а потому, что он находится в динамической (включая пространственную) связи как с индивидуальным объектом, с одной стороны, так и с чувствами или памятью лица, которому он служит знаком, с другой. Ни один факт действительности не может быть констатирован без использования какого-нибудь знака, служащего индексом” [Peirce 1960: 170]. Эта неточность в любой единице языка, привносимая человеком, и есть источник НК.

Невозможность “прямой” передачи, то есть передачи средствами языка, была отмечена прежде всего у фатической коммуникации, в которой значительная роль принадлежит косвенным речевым актам [Винокур 1993а: 137; 1993b: 12; Драздаускене 1969: 83; Матвеева 1996: 213-215; Шиленко 1986; 1987]. Однако объяснение “непрямоты” фатической коммуникации только через косвенные речевые акты оказалось явно недостаточным. При таком исследовании фатической коммуникации косвенные речевые акты прежде всего соотносятся с соответствующими прямыми способами выражения тех же интенций (интенциональных состояний). Прямые же речевые акты, которые выражали бы сущность фатической коммуникации в наиболее явном виде, можно найти далеко не всегда. Данное явление было истолковано как следствие особой семантичности фатической речи [Винокур 1993а: 136; 1993b: 6, 16], но выводы более общего характера, к сожалению, не были сделаны.

Фатическая коммуникация как разновидность НК лишь гораздо позже была связана в лингвистических исследованиях с другой разновидностью НК — художественной коммуникацией, исследование которой имеет многовековую историю. Система теоретических представлений, сложившаяся в данной предметной области, опирается на понятия индивидуального стиля писателя, “образности”, “фасцинации”, особой “поэтической функции языка” [Виноградов 1963; Якобсон 1975: 201-203; Карасик 1992: 187]. Исследователями неоднократно высказывались идеи об онтологической близости художественной речи и разговорной речи. Ср. отмечаемую еще А.А. Потебней аналогию между художественным текстом и словесным образом [Потебня 1976: 450] и выделение М.М. Бахтиным первичных и вторичных речевых жанров, различающихся сферой использования, но имеющих общую словесную природу [Бахтин 1996: 161-162]; ср. также: [Азнаурова 1988; Воробьева 1989; Левин 1971]. В последнее время наметилась тенденция к применению методов анализа дискурса в исследованиях по художественной коммуникации [Rimmon-Kenan 1987; Седов 1992; Bracher 1994; Salkie 1995; Shotter 1993; Тряпицына 2000; Штайн 2002; Данилова 2003; Плеханова 2005; Степанов 2005 и др.].

В лингвистических исследованиях уже давно намечается тенденция рассматривать явления, которые, на наш взгляд, представляют собой различные разновидности НК, в связи с функционированием языка. Большинство признаков, указывающих на низкую степень формализованности языка, проявляется в его функционировании. Отметим, что речевой аспект НК получил достаточно широкое рассмотрение в целом ряде внешнелингвистических дисциплин — психолингвистике, прагмалингвистике, а также в функциональных грамматике, лексикологии, синтаксисе и т. д.

Так, одним из свойств языка, имеющих общие качества с НК, является полисемия, понимаемая в лексикологии как следствие асимметрии. Безусловно, о полном тождестве полисемии и НК говорить нельзя: полисемия — свойство слова, то есть языкового знака. Но некоторые аспекты полисемии, выделяемые в лексикологии (прежде всего ее речевой аспект), являются актуальными при изучении НК. В “функционалистической” лексикологии 1950-х гг. [Ахманова 1957: 9-10] полисемия понимается как речевое явление: обретение словом некоего нового смысла в связи с конкретной ситуацией общения. Современная точка зрения (на ней основывается и интеракционная модель коммуникации — см. ниже) мало отличается от данной. Обобщая эти две точки зрения, можно утверждать, что главная причина появления у слова новых смыслов — то, что высказывание (а минимальное высказывание = слову) зависит от ситуации: “<�…> языковой знак, строго говоря, не имеет собственного значения. Он лишь помогает определить значение предложения, причем по-разному, в зависимости от того, в какие комбинации он входит” [Ахманова 1957: 11]. В “функционалистической” лексикологии утверждалось, что в условиях речевого общения слова выступают как “ключи” к ситуации. Приведем положение А. Гардинера, весьма принципиальное для нашей точки зрения: общее значение слов, вне ситуации, остается неопределенным. В каждом случае общения “подразумеваемое” может быть постигнуто, “обнаружено” (открыто) слушающим в данной ситуации только путем сознательного и активного умственного усилия. “Подразумеваемое” всегда вне слов, а не в них. “Подразумеваемое” всегда в ситуации, а не в высказывании. Гардинер поясняет это на следующем примере. Мери и Джон хотели отправиться на прогулку. Но вдруг Джон посмотрел на окно и сказал [rein] с восклицательной интонацией. Сделав требуемое умственное усилие и учтя ситуацию, Мери поняла, что Джон имеет в виду дождь (rein — ‘пошел дождь’) и им придется остаться дома. В других ситуациях то же звучание могло бы быть “ключом к ситуации”, включающей, например, ‘вожжу’ (rein) или ‘царствование’ (reign). То, что Мери в данной ситуации сразу же сообразила, что речь идет о дожде, объясняется не только ситуацией мокрого окна, но и тем, что в быту чаще говорят о дожде, чем о возжах или царствованиях [Gardiner 1951].

Итак, согласно А. Гардинеру, слова выступают как “ключи” к ситуации. Мы же в своем исследовании исходим из того, что и ситуация может быть ключом к пониманию. В любом случае, тот факт, что в случае полисемии истинное содержание знака определяется ситуацией, безусловно, свидетельствует о близости полисемии и НК, хотя и не абсолютной. В случае НК прочтение речи и невербальных элементов коммуникативного поведения адресата тоже определяется условиями ситуации общения, но при этом в случае НК нет предела возможностям интерпретации (или почти нет предела). Возможности языка в этом отношении гораздо беднее. В общем, разница между полисемией (в этом понимании) и НК примерно такая же, как между коммуникативными смыслами, единицами НК (диадами) — и языковыми значениями, языковыми знаками, языковой системой, являющейся результатом глобальной формализации “смыслов” в “значения”. В целом совокупность значений многозначного слова далеко не составляет того содержательного многообразия, какое присуще НК.

Полисемия обычно считается фундаментальным свойством языка, однако реально смысловое наполнение слово получает в конкретной ситуации общения. Поэтому мы и относим полисемию к речевым аспектам НК.

Психологическое и биологическое направления языкознания ХIХ века (эти направления во многом опирались на идеи Гумбольдта), современная психолингвистика противопоставляют языковое выражение мысли и неязыковое (нечленораздельное, междометное, “до-языковое”) выражение чувств и воли (для этой цели язык может служить лишь опосредованно). Речь изобилует спонтанными проявлениями нерациональной сферы человеческой психики. Еще А.А. Потебня разграничивал непроизвольные неосознанные эмоциональные речевые проявления (“язык чувства”) и произвольные осознанные проявления рациональной сферы (“язык мысли”): “<�…> в слове членораздельность перевешивает тон; <�…> совсем наоборот — в междометии: оно членораздельно, но это его свойство постоянно представляется нам чем-то второстепенным. Отнимем от междометий о, а и проч. тон, указывающий на их отношение к чувству удивления, радости и др., и они лишатся всякого смысла, станут пустыми отвлечениями, известными точками в гамме гласных. Только тон дает нам возможность догадываться о чувстве, вызывающем восклицание у человека, чуждого нам по языку. По тону язык междометий, подобно мимике, без которой междометие в отличие от слова во многих случаях вовсе не может обойтись, есть единственный язык, понятный всем” [Потебня 1999: 81 и далее]. В терминологии Н.И. Жинкина коммуникативные действия рассматриваются как “поступок человека, имеющий смысл”; эти действия являются произвольно управляемыми, т. е. их “человек может осуществить по своему замыслу или словесному указанию, желанию” [Жинкин 1982: 60, 73]. По поводу мотивированности не только осознанных, но и эмоциональных проявлений в речи А.А. Потебня отмечал: “Не всякому, конечно, приходилось спрашивать себя, какая польза человеку крикнуть от испуга; но всякий, кто сознал свой испуг и его проявление в звуке и кто поставлен этим в необходимость смотреть на звук по отношению его к мысли, скажет, что он крикнул от испуга” [Потебня 1999: 76]. Поэтому каждый речевой поступок (и текст в целом) органически связан с конситуацией и мотивацией коммуникантов (см.: [Жинкин 1998: 324; Борисова 2001: 104]). Л.С. Выготский писал по поводу очевидных импульсивных проявлений в разговорном диалоге, что эмоционально-экспрессивная речь, столь характерная для разговорного диалога, “<�…> едва ли может быть отнесена к интеллектуальной деятельности в собственном смысле этого слова” [Выготский 1999: 102]. Ср. высказывание А. Шлейхера: “<�…> язык — не непосредственное выражение чувства и воли, но только мысли. Если необходимо через посредство языка выразить чувства и волю, то это возможно сделать только опосредованным путем, и именно в форме мысли” [Шлейхер 1960: 92].

Психолингвистическое понимание противопоставления прямой и непрямой коммуникации восходит, думается, к противоречию, существующему между двумя качествами (состояниями) смысла — исходным психологическим мотивом говорящего и смыслом, заключенным в порождаемом высказывании, или, в терминологии Л.С. Выготского, между личностным смыслом и общепонятным значением [Выготский 1996]. Высказывание представляет собой продукт особого речевого мышления. Перекодирование личностного смысла из универсально-предметного кода (УПК) в вербальное сообщение есть качественный скачок: “Мысль в ее содержательном составе всегда пробивается в язык, перестраивает его и побуждает к развитию. Это продолжается непрерывно, так как содержание мысли больше, чем шаблонно-узуальные возможности языка. Именно поэтому зарождение мысли осуществляется в предметно-изобразительном коде: представление так же, как и вещь, которую оно представляет, может стать предметом бесконечного числа высказываний. Это затрудняет речь, но побуждает к высказыванию” [Жинкин 1998: 159].

Исследователи-психолингвисты (например, [Выготский 1996; Горелов, Седов 2004; Зимняя 1985а; 1985b; Лурия 1979, Леонтьев 1997; Рубинштейн 1940; Седов 1999а] и др.) по-разному соотносят мотив и высказывание, выделяют разное количество промежуточных стадий формирования речевого высказывания и по-разному понимают качественные процессы, происходящие при этом с высказыванием; так, неоднозначно определяется очень важное для психолингвистики понятие интенции: от чрезмерного сближения ее с мотивом до понимания практически как готового высказывания.

Обобщая существующие в современной науке модели порождения речи, И.А. Зимняя выделяет три основных стадии / уровня процесса перехода мысли в высказывание: мотивационно-побуждающий, формирующий и реализующий [Зимняя 1985b: 90-91]. Мотивационно-побуждающий уровень, по мнению И.А. Зимней, представляет собой “сплав” мотива и коммуникативного намерения, при этом мотив — это побуждающее начало данного речевого действия, тогда как коммуникативное намерение выражает то, какую коммуникативную цель преследует говорящий, планируя ту или иную форму воздействия на слушающего [там же: 92]. Формирующий уровень речепорождения — это “<�…> уровень собственно формирования мысли посредством языка” [там же: 93]. Он представлен двумя подуровнями — смыслообразующим и формулирующим. Реализующий уровень речепорождения — “это уровень собственно артикуляции (произнесения) и интонирования” [там же: 97].

К развиваемой нами концепции НК близко психолингвистическое учение о текстовых смысловых скважинах, которые, по мнению Н.И. Жинкина, неизбежны, поскольку “в составе предложения нет системных грамматических указаний, как перейти к следующему предложению” [Жинкин 1982: 79]. Смысл имеет только текст, состоящий как минимум из двух смежных предложений, причем между содержащимися в них лексическими значениями не может существовать непосредственной смысловой связи. Ср. пример, который приводит Н.И. Жинкин:

Черные, живые глаза пристально смотрели с полотна. Казалось, сейчас разомкнутся губы, и с них слетит веселая шутка, уже играющая на открытом и приветливом лице. Кто автор этой замечательной картины? Прикрепленная к позолоченной раме табличка свидетельствовала, что портрет Чингиннато Баруцци написан К. Брюлловым [там же: 84].
Большое значение для осмысления НК также имеют результаты изучения невербальной коммуникации. В психолингвистике принято положение об очень важной роли невербальной коммуникации в общем пространстве коммуникации: “В процессе формирования высказывания вербальная часть сообщения накладывается на предварительно выраженную невербальную систему коммуникации” [Горелов 1980: 81].

В прагмалингвистике существует два разных понимания явлений, которые мы объединяем посредством категории НК. Первое реализуется в теории косвенных речевых актов, которые понимаются как проявление асимметрии языка и ставятся в один ряд с полисемией и синонимией [Серль 1986; Блох 1986; Богданов 1989; Гак 1998; Герасимова 1986; Конрад 1985; Поспелова 1988; Шишкина 1983; Haverkate 1979; Katz 1977; Sökeland 1980]. Второе понимание противопоставления прямой и непрямой коммуникации состоит в различении двух типов информации, передаваемой высказыванием: информации, равной его логическому содержанию, выводимому из значения его компонентов, и прагматической информации — разного типа импликатур как конвенционального характера (прагматические пресуппозиции), так и неконвенционального характера (импликатуры общения) [Грайс 1985; Булыгина, Шмелев 1997: 285; Имплицитность 1999: 83, 109-112; Киселева 1978; Падучева 1985: 40-56; 1996: 234-235; Романов 1986; Fillmore 1976; Grice 1971; 1975; 1981].

Таким образом, в исследованиях речи так или иначе учитывается НК. Это объясняется самой спецификой речи как использования языка в конкретной ситуации общения. Влияние “среды” уже само по себе является признаком НК — прямая коммуникация независима от среды. Учет среды заставляет выделять два разных смысловых аспекта речевых единиц — абстрактные ситуативно независимые значения и ситуативно обусловленные смыслы. Можно сказать, что противопоставление прямой и непрямой коммуникации традиционно рассматривается в семиотике, герменевтике как противопоставление “значения” / “содержания” и “смысла” (Г. Фреге, А. Шафф, М.А.К. Хэллидей, Г.П. Щедровицкий, Г.И. Богин, Е.В. Сидоров, В.Я. Шабес, В.В. Красных, И.М. Кобозева, Ф.С. Бацевич и др.). Как уже отмечалось, в случае прямой коммуникации в содержательной структуре высказывания смысл = значению.

Насколько естественно для важнейшей цели коммуникации — передачи смыслов — обращаться к прямой коммуникации? Отметим, что вопрос, поставленный таким образом, является частью более глобального вопроса: насколько распространен / естественен / первичен способ передачи коммуникативных смыслов при помощи системы значений, закрепленных в языке? В современной филологии, философии, герменевтике дается вполне однозначный ответ на этот вопрос: использование языковых значений далеко не обязательно.

Язык является уникальным по своей эффективности средством хранения и передачи знаний. Но в реальной коммуникации передаваемые и принимаемые смыслы редко сводятся к значениям, кодифицированным и унифицированным языковой системой. “Значение” является частным случаем “смысла” (можно сказать, что к значениям мы обращаемся только тогда, когда не можем передать смыслы другим образом). Точно так же и прямая коммуникация является частным случаем НК. В общем коммуникативном пространстве НК встречается гораздо чаще, чем ПК.

В лингвистике существование “значения” высказывания, тем более текста обычно отрицается либо признается лишь как определенная (лингвистическая) абстракция. Выражение “значение высказывания” может означать, по мнению И.М. Кобозевой, подчеркнутое акцентирование только на каком-то одном (чаще всего поверхностном, “банальном”) смысловом компоненте высказывания [Кобозева 2000: 323-324].

Каковы же признаки смысла как единственной содержательной стороны НК?

В целом категория смысла еще недостаточно определена. Отметим единичность исследований данной категории; исключением является Тверская герменевтическая школа, где традиционно рассматриваются “значения” и “смыслы” в связи с проблемами понимания.

В течение последних ста лет смысл получал разные определения: согласно А. Чёрч и Г. Фреге, смысл — это способ обозначения предмета [Фреге 1997]. По Л. Витгенштейну, смысл есть способ употребления знака [Wittgenstein 1979]. В бихевиоризме смысл определяется как характер реакции на знак (смысл есть ментальный образ [Шафф 1963], причина ментального образа (С. Крипке), традиция называния предмета (Х. Патнэм)). Смысл способен вместить все, к освоению или построению чего готова активная онтологическая конструкция (душа) человеческого субъекта [Merleau-Ponty 1973: 83].

Смысл связан с пониманием, выступает как абстрактно выделенное взаимодействие человека с ситуациями бытия (как частный случай — коммуникативными ситуациями) и характеризует отношение человека к миру, при этом последнее активно: смысл можно восстановить, но его можно и придумать [см.: Щедровицкий 1974: 91; Богин 1986; Касавин 1994; Сидоров 1986; Хэллидей 1978; Шабес 1989].

Таким образом, смысл присущ человеку как часть ориентирующей деятельности, порожденной попытками осмысления мира и воздействия на него. Коммуникативные смыслы — лишь часть общего пространства смыслов. Для коммуникативных целей далеко не всегда используются формализованные коммуникативные системы; когда же коммуниканты обращаются к помощи системы и она “поставляет” в дискурс конвенциональные лексические и грамматические значения, то этими значениями далеко не исчерпывается все многообразие передаваемых и принимаемых коммуникативных смыслов.

Смысл несемиотичен, в отличие от значения: предложения, соответствующие пропозициям, — это утверждение “чего-то совершенно определенного” (см.: [Wittgenstein 1979: 2-4]). “Значение” (в терминах современной герменевтики — “содержание речевого произведения”) передают конвенционализированные знаки типа языковых, из которых строится текст. Существует также “совокупное содержание текста”, которое состоит из предикаций в цепях пропозициональных структур в рамках всего текста, и более частные разновидности содержания, соответствующие различным статусам пропозиции высказывания [Богин 1986].

В тексте смыслы могут быть важнее значений (в таком случае смыслы составляют главное в тексте, а значение выступает в роли необходимого фона смыслов). Иными словами, есть значение-ориентированные тексты и смысл-ориентированные тексты, соответствующие, в нашем понимании, прямой и непрямой коммуникации. Они требуют принципиально разного понимания.

Исследователи Тверской герменевтической школы вслед за Г.И. Богиным [1986; 1997] выделяют три типа понимания текста. Текстура произведения складывается “<�…> из разнородных нитей-элементов: чужого (универсальная семантика языка), присвоенного чужого (семантически трансформированные реминисценции), своего (индивидуальная семантика) и т. д.” [Соваков 2001: 121; Тупицкая 1995]. Это и порождает разные типы понимания: семантизирующее, когнитивное, распредмечивающее понимание. Семантизирующее понимание есть простое декодирование единиц текста, выступающих в знаковой функции. Когнитивное понимание представляет собой освоение содержательности познавательной информации, данной в форме тех же самых единиц текста, с которыми сталкивается семантизирующее понимание. Когнитивное понимание позволяет увидеть связи и отношения в кругу множества референтов. Распредмечивающее, или феноменологическое, понимание построено на распредмечивании идеальных реальностей, презентируемых помимо средств прямой номинации, но опредмеченных все же именно в средствах текста. Оно позволяет восстановить системомыследеятельностную ситуацию и мир смыслов продуцента текста, иными словами — Erlebnis автора; но восстановление это идет через Erlebnis читателя.

Существует, следовательно, понимание текста “Не жди смысла” и понимание “Жди смысла”. В случае неправильного выбора прочтения (например, значение-ориентированное прочтение смысл-ориентированного текста) происходит непонимание [Богин 1986]^¹. Реально понимание (по Ю.А. Шрейдеру — “идеальная коммуникационная ситуация”) возникает не тогда, когда смысл и содержание совпадают (это, видимо, в принципе невозможно), но когда хорошо согласуются содержание, вкладываемое в текст автором, и извлекаемая адресатом семантическая информация. Для этого нужно не только и не столько наличие у автора и адресата общей структуры поля значений, сколько общность однозначно выделяемых участниками коммуникации элементов в этом поле — “фокальных точек”. Последние “связаны не с языком, а с речью, конкретной коммуникативной ситуацией” [Шрейдер 1980: 33-34]. Следует отметить, что, хотя большинство исследователей-лингвистов, занимающихся данной проблемой, понимает различие между значением и смыслом примерно так же, как Г.И. Богин и И.М. Кобозева, в психолингвистике, вслед за Л.С. Выготским, смысл обычно понимается как исходный замысел высказывания: “Он <�смысл> как бы несет в себе первичную константу, то содержание, которое должно воплотиться в речи” [Выготский 1996: 21]. Движение от мысли к слову, по Выготскому, предстает в виде превращения личностного смысла в общепонятное значение. Ср. понимание значения и смысла В.В. Красных: исследовательница понимает смысл как “всегда личностное отношение конкретного индивида к содержанию, на которое в данный момент направлена его деятельность”, а значение — как “обобщение, обобщенное отражение действительности” [Красных 1998: 37, 39]. Вместе с тем и значение в реальности также всегда индивидуально и обусловлено социальным опытом личности: “<�…> значение не имеет своего существования иначе, как в конкретных человеческих головах” [Леонтьев 1972: 289]. Все это доказывает, что понятия “смысл”, “значение” в значительной степени суть научные абстракции.

Исторически смыслы всегда предшествуют значениям; последние появляются, собственно, только вместе с системами знаков. Ясно, что передавать смыслы люди начали раньше, чем возникли системы (в том числе язык). При обсуждении соотношении значения и смысла следует особо подчеркнуть, во-первых, единство намеренно и ненамеренно передаваемых коммуникативных смыслов, во-вторых, — спиралевидный характер динамики смысла: смысл  значение  смысл.

Многие исследователи предлагают различать «коммуникативный материал», или то, что сообщается намеренно, в соответствии с интенцией автора (goal-directed [MacKay 1972]), и «информативный материал» — то, что может быть воспринято независимо от того, хотел ли этого говорящий [Schiffrin 1994: 392; Ekman, Freisen 1969]. Как правило, высказывания в речи содержат оба типа информации. Данный факт связан прежде всего с множественностью и сложным взаимодействием каналов передачи информации. Ср. интересные соображения Г.Г. Почепцова о сложном взаимодействии “вербальной коммуникации” и “визуальной коммуникации”: “По подсчетам исследователей, 69 % информации, считываемой с экрана телевизора, приходится на визуальную коммуникацию. <...> Сегодня уже есть теории, постулирующие, что если в поле зрения ребенка преобладают овалы, то он более будет склонен к компромиссам. <...> Визуальные «войны» стали приметой нашего времени: <...> политик производит неблагоприятное впечатление, когда беседует с журналистом противоположной политической ориентации, поскольку в подобном случае на экране демонстрируется отчужденность: оттопыренные локти, взгляд, избегающий собеседника, закинутая нога на ногу. При этом, когда политика хотят показать с отрицательным оттенком, оператор имеет возможность несколько дольше фиксировать несимпатичные для зрителя особенности мимики и жестикуляции. Это, например, ритмичное покачивание из стороны в сторону во время говорения, взгляд, устремленный на собеседника или куда-то в сторону и т. п.” [Почепцов 1998: 124-139]. Ср. также афоризм Ф. Ницше: “Люди свободно лгут ртом, но рожа, которую они при этом корчат, все-таки говорит правду” [Ницше 1990: 303] и рассуждения Р. Барта о предвыборных фотографиях, создающих личностную связь между кандидатом и избирателями: “кандидат представляет на их суд не просто программу, он предлагает им особую телесную атмосферу, совокупность своих бытовых предпочтений, проявляющихся в чертах его лица, одежде, позе. <...> В фотографиях выражаются не намерения кандидата, а его побуждения — все те семейные, психические, даже эротические обстоятельства, весь тот стиль жизни, продуктом и привлекательным примером которого он является” [Барт 1996: 201].

Отметим, что различие языка и речи не сводится к различиям между значениями и смыслами, но является чрезвычайно важным как для рассмотрения речевого аспекта НК, так и отношений НК и прямой коммуникации.

Противопоставление “значения” / “содержания” и “смысла” восходит, думается, к кибернетическому представлению высказывания, ситуации речевого акта К. Бюлером. Исследователь представлял ситуацию речевого акта как “круг”, вписанный в “треугольник” — языковой знак, вершины которого образуют три важнейших компонента ситуации общения — говорящий, слушающий и предмет речи (порождающие три важнейших функции языка): “Круг в середине символизирует конкретное языковое явление. Три переменных фактора призваны поднять его тремя различными способами до ранга знака. Три стороны начерченного треугольника символизируют эти три фактора. Треугольник включает в себя несколько меньше, чем круг (принцип абстрактивной релевантности). С другой стороны, он выходит за границы круга, указывая, что чувственно данное всегда дополняется апперцепцией. Множество линий символизирует семантические функции (сложного) языкового знака. Это символ в силу своей соотнесенности с предметами и положением дел; это симптом (примета, индекс) в силу своей зависимости от отправителя, внутреннее состояние которого он выражает, и сигнал в силу своего обращения к слушателю, чьим внешним поведением или внутренним состоянием он управляет так же, как и другие коммуникативные знаки” [Бюлер 1993: 34]. Содержательные различия знака и ситуации высказывания / речи (“зазоры”, образуемые наложением треугольника и круга) в схеме К. Бюлера, очевидно, и символизируют различия прямой и непрямой коммуникации.

Коммуникативная малоупотребительность термина “значение” и слабая внутренняя дифференцированность термина “смысл” заставляет исследователей коммуникации искать более эффективные и компактные содержательные единицы для анализа конкретного дискурса в категориях прямой и непрямой коммуникации.

При рассмотрении содержательного начала НК нам кажется целесообразным воспользоваться термином Дж. Серля “интенциональное состояние” (Intentional state) [Серль 1987: 96]. Данный термин оказывается во многих отношениях предпочтительнее для нашего исследования, чем, с одной стороны, традиционный лингвистический термин “значение”, с другой стороны, — термин “интенция”.

Мы не отказываемся от этих понятий, но считаем, что к непрямой коммуникации не относятся ни содержательные моменты, понимаемые как значения, ни содержательные моменты, понимаемые как интенции. И те, и другие составляют план содержания единиц прямой коммуникации. Более того, термин “значение”, по-видимому, вообще малоприменим к коммуникации, за исключением малораспространенных специальных формализованных сфер коммуникации.

“Значения” соотносятся скорее с языком, чем с коммуникацией, основными свойствами которой являются ситуативность, авторское начало, “неповторимость”. (Даже если придерживаться точки зрения тех исследователей, которые подходят к разговорной речи как к особой системе, имеющей “специфический набор единиц и специфические законы их функционирования” [РРР 1973: 23], приходится признать, что в эту систему не может укладываться ВСЕ: в любой речи присутствует очень значимое несистемное начало.)

При исследовании коммуникации, на наш взгляд, более подошел бы термин “употребление”, противопоставляемый термину “значение” (в работах по лексикологии) с похожими целями [Виноградов 1953; Звегинцев 1957]. Так, эвфемизм женщина определенного рода занятий в качестве непрямой номинации соотносим с существующей в языке прямой номинацией данного явления. Но не существует специального, “прямого” означающего для выражения коммуникативных содержаний иронии, флирта, похвальбы, подстрекательства, обиды и мн. др. На это указывал в своей известной статье “Слово как действие” Дж. Oстин как на противопоставление иллокутивных и перлокутивных актов: “Некоторые перлокутивные акты всегда влекут за собой те или иные практические следствия, а не ставят определенную задачу. Это те акты, которым не соответствует никакая иллокутивная формула; так, я могу удивить, огорчить или унизить вас посредством той или иной локуции, хотя не существует иллокутивных формул «Я удивляю вас тем-то...», «Я огорчаю вас тем-то...», «Я унижаю вас тем-то...»” [Oстин 1986: 97].

При противопоставлении “употребления” и “значения” как крайних точек на шкале место посередине занимают конвенционализированные непрямые высказывания (например, вежливые просьбы в форме вопросов). Подобные превращения “употреблений” в своеобразную норму, как известно, в целом весьма обычное для языка явление (см. выше).

Термин “интенция”, противопоставляемый “значению” в работах по прагмалингвистике, также не представляется нам удовлетворительным, поскольку определение содержательной стороны высказывания как интенции исходит из того, что в процессе коммуникации любое действие или состояние говорящего целенаправленно, то есть соотносится с некой положительной, при этом типичной, интенцией. Тем самым понятие “интенции” предполагает высокую риторичность речевого поведения говорящего, целенаправленно обращающегося к тому или иному типу речи (а следовательно — заботу о форме речи), что вступает в противоречие с основными свойствами РР.

Нам думается, что недостатков терминов “значение” и “интенция”, обусловливающих ограничения на их использование по отношению к непрямой коммуникации, лишен термин Дж. Серля “интенциональное состояние”. Интенциональное состояние понимается как психическая направленность человека (животного) “на объекты и положения дел внешнего мира. Если, например, я верю, то это должна быть вера в то, что нечто имеет место; если я боюсь, то я боюсь чего-то; если я хочу, то хочу что-то сделать или хочу, чтобы что-то произошло; если у меня имеется некоторое намерение, то это намерение что-то совершить” [Серль 1987: 96]. При этом важно, что ни вера, ни любовь, хотя им присуща интенциональность, не содержат сами по себе интенции, то есть не побуждают человека что-то делать с объектом веры / любви. Показательно, что, например, на вопрос “Что вы сейчас делаете?” нельзя ответить: “Сейчас я верю, что налоги будут снижены”, или “Опасаюсь падения цен”. Особенно важно для нашего исследования то, что интенциональные состояния не обязательно имеют выражение в языке. Интенциональными состояниями обладают младенцы и многие животные, не имеющие языка и не способные осуществлять речевые акты [там же: 101]. Продолжая мысль Дж. Серля, можно утверждать, что интенциональные состояния, во-первых, предшествуют языку, а во-вторых, что они вообще недостаточно четко выражаются на языке. Ср. высказывание М.Л. Макарова о неязыковом характере содержания интенции: “Интенции сами по себе не пропозициональны, по своей природе они сродни установкам или мотивам. Содержание высказываний, сообщение (message) пропозиционально. Интенции определяют, как должно пониматься данное пропозициональное содержание” [Макаров 1998: 24].

Все названные выше направления объединяет то, что они имеют главным объектом изучения речь.

Очень много других теорий, подобно названным, фактически разделяют два типа коммуникации — прямую и непрямую, — отмечая различия между информацией “на выходе и на входе”.

Самым значительным результатом и обобщением долгих поисков в этом направлении нам представляется признание многими лингвистами недостаточности информационно-кодовой модели коммуникации и необходимости перехода для объяснения реальных процессов коммуникации к моделям инференционного и интеракционного типов.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 36

	При президенте РФ Коммуникация – это социальное взаимодействие. В то же время коммуникация это процесс передачи информации или переноса содержания...		Л. В. Куликова Межкультурная коммуникация К 90 Куликова Л. В. Межкультурная коммуникация: теоретические и прикладные аспекты. На материале русской и немецкой лингвокультур:...
	«Берегите живое» ...		Рабочая учебная программа Образовательная область «коммуникация» Муниципальное бюджетное дошкольное образовательное учреждение «Детский сад №8 комбинированного вида» с. Выльгорт
	Методические рекомендации к проекту «Волшебный мир Петербургского театра» Тип проекта Образовательные области: «Познание», «Социализация», «Коммуникация», «Художественное творчество», «Музыка»		Основная образовательная программа магистратуры, реализуемая вузом...
	Методические рекомендации Применять в образовательных областях: математика,... Использовать конструктор в совместной, самостоятельной деятельности и в индивидуальной работе с детьми		Тема: «улыбки лета 2014» Интегрируемые образовательные области:»Познание», «Коммуникация», «Чтение художественной литературы», «Музыка», «Художественное творчество»,...
	2. Значение технической коммуникации в сфере профессионального общения Техническая коммуникация – метод исследования и создания информации о технических процессах или продуктах, адресованных аудитории...		При работе через api следует последовательно пройти следующие шаги Структура api реализована по архитектуре rest odata коммуникация осуществляется посредством
	Специальный выпуск, посвящённый памяти джеффри лича в этом выпуске:... Алсина Мария Перейра де Соуза (Португалия) "Вы обязаны, простите, вы должны" – вежливость в разных культурах		Г. Ростов-на-Дону 2016 год Учебные вопросы: Современная речевая ситуация.... Современная коммуникация и правила речевого общения. Культура устной публичной речи
	Руководство по проведению тренинга «Эффективная коммуникация» Приветствие. Представление тренера, темы и целей тренинга. Тема и цели тренинга могут быть заранее зафиксированы на флип-чарте или...		С. Г. Тер-Минасова Допущено Министерством образования Российской... Посвящается студентам, преподавателям и сотрудникам факультета иностранных языков мгу имени М. В. Ломоносова
	Учебно-методический комплекс дисциплины речевая коммуникация 100103.... Учебно-методический комплекс составлен в соответствии с требованиями государственного образовательного стандарта высшего профессионального...		Пояснительная записка в соответствии с Федеральным законом «Об образовании» Проект «Песок и вода – наши друзья» предназначен для работы с детьми раннего возраста. Данный проект содержит материал по образовательной...

Непрямая коммуникация

Ия дэс ё. Хэнна мэ-ни ау но- ва

‘Я не хочу попасть в беду’

Похожие: