ПИСЬМА ПРОФЕССОРУ Х.КОРСОНУ
(1875-1878)
Письмо 1
9 февраля 1875 г. Пенсильвания,
Филадельфия Северная 10-я стрит, 825
Профессору Хираму Корсону[103]
Милостивый государь!
Простите меня, если я затянула с ответом на ваше весьма любезное письмо, полученное с неделю назад. Видите ли, в том не моя вина; ее следует целиком возложить на мою «Malchance»[104] как говорят франко-канадцы. Десять дней назад я чуть не сломала ногу и до сих пор не в состоянии встать с постели; при других обстоятельствах я совершенно определенно, не стала бы рисковать тем, чтобы меня хотя бы на мгновение заподозрили в подобной неучтивости.
Я получила множество благодарственных писем за свою статью, много незаслуженных комплиментов и очень мало практической помощи в виде заявлений в печати в поддержку моей теории, основанных на несомненных, очевидных доказательствах. В качестве иллюстрации нравственного малодушия, распространенного среди спиритуалистов, посылаю вам письмо, только что полученное мною от генерала Липпитта — уполномоченного, направленного «Banner of Light» в этот город с особой задачей тщательно расследовать тайну Кэти Кинг[105]. Генерал это проделал и установил несомненную виновность д-ра Чайлда. Он располагает свидетельствами двух известных фотографов, которых подкупил почтенный «Отец-Исповедник» со спекулятивной целью раздобыть портрет Кэти Кинг у этой твари г-жи Уайт. Как видите, «Banner of Light»» категорически отказывается печатать что-либо против д-ра Чайлда.
Вот и говорите после этого о мудрости старых пословиц и поговорок. Давайте повторять, если у нас хватит смелости, что невинность и добродетель бывают вознаграждены, а порок — наказан! Что ж, я решительно считаю, что старушка Истина навсегда покинула ваши прекрасные берега. По крайней мере, насколько я могу судить на основании моего личного опыта более чем полуторагодичного пребывания в вашей стране, эта старая леди, должно быть, покоится в безмятежном сне, пребывая в состоянии глубокого транса у самого истока собственного основания.
Ну вот, я не способна двигаться, совершенно не в состоянии покидать свою комнату, и мои статьи наверняка впредь будут отвергать.
В моем распоряжении несколько ценных документов против нашего филадельфийского пророка, в числе которых сделанное под присягой заявление одного добровольного свидетеля, способное уничтожить д-ра Чайлда, будь оно зачитано против него в суде. Но до этого не дойдет, ибо доктор теперь настолько же осторожен, насколько он ловок в присвоении общественных денег; по-видимому, он избегает отвечать мне даже в печати. И подумать только, до чего же я была простодушной, надеясь на то, что он попробует подать на меня иск за клевету, поскольку это был единственный способ затащить Чайлда в суд.
Милостивый государь, не могли бы вы изыскать возможность высказать в печати несколько слов, сформулировав свое мнение по этому делу? Несколько строчек от вас, которые издателям «Banner of Light» хватит ума оценить и от которых они не осмелятся отказаться, возымели бы весьма неприятные последствия для нашего лжепророка. Издатели больше ничего моего печатать не станут, ибо они говорят, что «нельзя угадать, где могут взорваться мои русские литературные бомбы». Единственным хорошим результатом, который вызвала моя статья, как только она появилась в печати, был немедленный уход д-ра Чайлда с должности президента Спиритуалистической ассоциации Филадельфии. Впрочем, он действует через подставных лиц, чтобы самого его не было видно и слышно.
Я приехала в эту страну только ради утверждения истины в спиритуализме, но боюсь, что вынуждена буду отказаться от этой затеи.
Мы никогда не будем в состоянии провести демаркационную линию между истинным и ложным, пока так называемые столпы спиритуализма вопреки своему основательно подпорченному, ненадежному положению будут до самого конца выпутываться из затруднительных ситуаций, опираясь на слишком услужливо подставляемые спины малодушных спиритуалистов. Разве осмелились бы когда-нибудь Холмсы разыгрывать и надувать публику, как они это делали, если бы их не поддерживал и не прикрывал д-р Чайлд — до тех пор, пока три тысячи долларов, которые ему предложила Y.M.C.A.[106], не оказались слишком большой суммой для его нежной души и ему не пришлось превратиться в современного спиритуалистического Иуду и продать своего Христа тому, кто предложил более высокую цену.
Между тем Холмсы, будучи отчасти мошенниками, несомненно, являются еще и истинными медиумами. Если для них и есть некоторое оправдание за то, что они прибегали к такому надувательству, оно заключается в «circonstance attenante»[107] в виде вечной угрозы голодной смерти, нависающей над большинством медиумов, работающих с публикой.
Что же до доктора Чайлда — джентльмена, о котором известно, что он богат, то для него нет оправданий, и этот тип подлежит наказанию плетьми. Его участие в данном мошенничестве, по крайней мере, на мой взгляд, хуже воровства, хуже человекоубийства; это отвратительное преступление, преступное святотатство, кощунственное осмеяние и осквернение самых священных и сокровенных чувств, самого драгоценного в душах всех спиритуалистов.
Доктор уже сделал свое дело, по меньшей мере для одного из нас: бедный старый Роберт Д.Оуэн уже не оправится от потрясения, которое он испытал от той же самой руки, что привела его к вере в чистый Дух. Господину Оуэну 73 года, и он не может встать с кровати с момента разоблачения обмана. Я знаю, что для него это смертельный удар.
Вот почему я так люто ненавижу Чайлдов.
Простите мое пространное письмо, милостивый государь, за искренность моих чувств — сильных и, как вам, вероятно, покажется, излишне пылких.
Искренне ваша
Е. П. Блаватская
Холмсы исчезли из города, и я воспользовалась домом, в котором они обычно проживали, с намерениями, о которых вы, быть может, догадываетесь.
Письмо 2
[Февраль 1875][108]
Вторник
Пенсильвания, Филадельфия,
Северная 10-я стрит, 825
Профессору Хираму Корсону
Милостивый государь!
Только что получила ваше письмо и премного вам благодарна за ту готовность, с которой вы взялись защищать Истину. Моим письмом можете распорядиться как угодно: используйте мое имя, выставляйте меня в качестве свидетеля — словом, делайте все, что сочтете нужным.
Я могу с такою же готовностью поручиться за согласие генерала Липпитта, хотя, не имея на то его позволения, считаю более целесообразным для вас сваливать все на меня и заявлять, что все подробности относительно трусости «Banner of Light» вы узнали от меня, ибо мне плевать, если издатели будут иметь на меня зуб. Я-то от них совершенно независима, а вот Липпитт на них работает и весьма стеснен в средствах. Просто говорите, что я вам написала, буквально воспроизведя его письмо. Одновременно посылаю вам очень ценный документ, скопированный самим его автором с оригинала письма, которое он отправил мне в присутствии генерала Липпитта, чью подпись в качестве свидетеля этого дела вы найдете внизу. У меня есть еще пять свидетелей.
В эту страну меня послала моя Ложа во имя Истины в современном спиритуализме, и мой священный долг состоит в том, чтобы раскрывать то, что истинно, и разоблачать то, что таковым не является. Возможно, я прибыла сюда слишком рано — на целых сто лет. Может быть, и боюсь, так оно и есть, что в нынешнем состоянии смятения умов, сомнений и бесконечных и бесплодных конфликтов между Тиндалями и Уоллесами[109], выход из каковых конфликтов задерживает всемогущая власть доллара (ибо люди, по-видимому, с каждым днем все меньше заботятся об истине, а с каждым часом — все больше о золоте), мои слабые протесты и усилия будут бесполезны. Тем не менее я всегда готова к великой битве и вполне готова выдержать любые последствия, которые могут выпасть на мою долю.
Умоляю вас, не считайте меня «слепой фанатичкой», ибо если мне и подходит второй из этих двух эпитетов, то совершенно не подходит первый. Я сделалась спиритуалисткой отнюдь не через вечно лгущих мошенников-медиумов, жалких орудий неразвитых духов низшей сферы, античного Гадеса[110].
Моя вера зиждется на чем-то более древнем, нежели рочестерские стуки[111], и вытекает из того же источника знаний, которым пользовались Раймунд Луллий, Пико делла Мирандола[112], Корнелий Агриппа, Роберт Фладд, Генри Мор[113] и прочие — все, кто когда-либо искал систему, способную раскрыть им бездонные глубины Божественной природы и показать истинные узы, связывающие воедино все явления. В конце концов я нашла таковую, причем много лет назад, когда стремления моего разума удовлетворила та самая теософия, преподанная ангелами и переданная ими первочеловеку ради помощи человеческому предназначению.
Практическое, хотя и сколь угодно малое, постижение Принципа — Эйн Софа, или Бесконечного Беспредельного, и его десяти Сефирот, или Эманаций, гораздо больше способствует прозрению, нежели все эти гипотетические учения вождей спиритуализма, будь то американцы или европейцы. На мой взгляд, Аллан Кардек и Фламмарион, Эндрю Джексон[114] и Джадж Эдмондс — всего лишь школьники, пытающиеся читать по складам букварь и порою сильно запинающиеся. Соотношение между этими двумя путями точно такое же, какое было в древние времена между книгой под названием «Зогар»[115], базирующейся на совершенном знании каббалы[116], передаваемой из уст в уста от Давида и Соломона до Симона бен Йохаи[117] — первого человека, отважившегося ее записать, и «Масорой»[118]— книгой, основанной на внешней, не прямой традиции, которая никогда не удостаивалась истины, коей она учила.
Не знаю, зачем я пишу вам все это. Возможно, это вам ни в малейшей степени не интересно; вероятно, я покажусь вам самонадеянной, тщеславной, хвастливой и скучной. В таком случае я должна просить вас рассматривать это, по крайней мере, как единственный способ удовлетворить жгучее желание услышать ответные отклики, искать их везде и повсюду, где только смогу, надеясь единственно на то, что кто-нибудь от случая к случаю будет мне отвечать. Если учение о «Древнейшем из Древних», о Сефире[119], его первом порождении, Макропросопусе[120] и т. д. является для вас вещью, которую вы никогда не давали себе труда исследовать, то сразу же отриньте все это и погребите меня навеки в анналах своей памяти вместе с помешанными, безумными мечтателями эпохи и считайте меня всего-навсего признательной вам и искренне вашей.
Е. П. Блаватская
Письмо 3
6 марта
Филадельфия
Профессору Х.Корсону
Милостивый государь!
Простите меня великодушно за то, что снова, быть может, не вовремя, покушаюсь на ваше драгоценное время. Знаю, что мне не следовало беспокоить вас сейчас, ибо чувствую, что, как говорят французы, «Vous avez d'autres chats a fouetter a ce moment»[121] и мое новое послание рискует оказаться непрошеным гостем. Но в то же время я уверена в том, что вы не из тех, кто берется за работу и оставляет ее незавершенной.
Ваша статья вышла в свет, и я этому рада; я знала, что Колби[122] никогда не посмел бы вам отказать. Моя статья была отправлена десять дней назад и, боюсь, никогда не будет напечатана. И поэтому позволю себе переслать ее вам для внимательного прочтения, когда у вас выпадет свободная минута. Как вы увидите, это новое доказательство против д-ра Чайлда.
Прилагаю к статье заявление человека по фамилии Уэсткотт, который присутствовал при заключении сделки между «Отцом-Исповедником» и г-жой Холмс относительно десяти долларов за сеанс. Как видите, Чайлд в статье «Sunshine», которую Колби хочет подсунуть в качестве ответа на мой вопрос, не осмеливается отрицать этого; он лишь пытается изо всех сил повлиять на сердца своих читателей и говорит, что я «сочиняю небылицы».
Я надеюсь и молюсь о том, чтобы во имя истины и справедливости вы сумели завершить то, что Колби решил не позволить сделать мне самой: разоблачить лживого негодяя.
С глубоким уважением и почтением
Искренне ваша
Е. П. Блаватская
Когда покончите с моей статьей, пожалуйста, перешлите ее г-же Л.Эндрюс в Спрингфилд, если будете ей писать. Интересно, не могла бы я напечатать эту статью в «Springfield Republican», заплатив за публикацию? Готова выложить за это любую сумму. Пожалуйста, найдите вложенное в конверт письмо от генерала Липпитта, которое продемонстрирует вам, как наша ведущая спиритуалистическая газета готова умереть за правду.
Письмо 4
20марта [1875 г.]
Филадельфия
Профессору Х.Корсону
Милостивый государь!
Я вся раздулась, лицо мое огромно, как тыква, и я чувствую, будто дематериализуюсь, растворяюсь, но в то же время испытываю такую радость, получив столь доброе дружеское письмо от вас, что забываю обо всех своих страданиях и немедленно сажусь отвечать, дабы сообщить вам, что я глубоко, воистину очень глубоко ценю всю вашу доброту к женщине-иностранке, но в то же время боюсь, что, узнав ее получше, вы обнаружите, что она не заслуживает подобной доброты.
Увы, милостивый государь, я действительно в своем роде большая грешница, я непростительно грешна в глазах всякого истинного американца. Единственное, на что я могу надеяться, — это что вы окажетесь в большей степени просто человеком, искренним и благородным человеком, нежели американцем; тогда, быть может, вы простите мне мои русские пороки и из милосердия смиритесь с ними. Я так счастлива, что у меня, возможно, будет шанс провести неделю-другую в обществе двух моих корреспондентов и, осмелюсь добавить, друзей: вас и г-жи Эндрюс. И в то же время я прихожу в ужас, когда задумываюсь о том, как откровенно разочаруетесь вы оба и как шокирована будет г-же Корсон, хотя она не американка, а француженка, которой лучше, чем вашей нации, известно, что представляем собою мы, русские.
Вы так любезно приглашаете меня в Каскад[123], но что вы скажете, увидев, как ваша гостья каждые пятнадцать минут незаметно ускользает из комнаты, чтобы укрыться за дверью, во дворе или в подвале и выкурить папироску? Вынуждена признаться, что я, как и все женщины в России, курю у себя в гостиной, как это принято в гостиных уважающих себя дам, от великосветской княжны до жены служащего; согласно нашему национальному обычаю, они курят и в экипаже, и даже в фойе театра. Здесь же я вынуждена скрываться, как вор, ибо американцы столько раз оскорбляли меня, и таращились, приводя в замешательство, и писали обо мне в газетах, украшая мою бедную персону самыми удивительными эпитетами и придумывая про меня небылицы, что я, не в силах отказаться от этой невинной привычки более чем двадцатилетней давности, в конце концов дошла до того, что считаю проявлением низменного малодушия, делая то, о чем мне здесь, в Америке, стыдно заявлять открыто.
Но если вы сумеете простить мне мои национальные грехи, тогда, разумеется, я буду счастлива воспользоваться вашим любезным приглашением. Огромное спасибо вам и г-же Корсон, коей прошу передать мои искреннейшие приветствия и попросить ее заранее о некоторой снисходительности и милосердии по отношению к бедной дикарке, свалившейся из своих казацких земель на вашу цивилизованную страну подобно неотесанному аэролиту с луны.
Скажите супруге, что я обещаю никогда не курить в ее гостиной. Если г-жа Корсон после моего признания найдет в себе достаточно отваги и повторит свое приглашение, то я смогу выходить и искать общества гамадриад[124] в лесной глуши. Помнится, с милой, искренней, верной г-жой Эндрюс я все же была более чистосердечна. Да смилостивятся надо мною небеса, но припоминаю, что в ответ на ее дружеское приглашение на днях заглянуть в гости к ней в Спрингфлилд я действительно призналась ей, что частенько ругаюсь по-русски. До сих пор не знаю, как она выдержала подобный удар, но надеюсь, что это роковое откровение не убило ее на месте.
Ох, увы! Хорошенькое представление у вас сложится о вашей корреспондентке теперь, когда я четыре страницы посвятила исповеди о двух своих самых отвратительных пороках. Однако мне нравится всегда сперва знакомить людей с моей худшей стороной, так что если она случайно обнаружит крупинку подлинного золота в тяжеловесной, грубой грошевой монетке, но тем лучше для монетки. Место жительства я не сменила, но всегда лучше присылать мне письма на абонентский почтовый ящик 2828, так как мне приходится то и дело выезжать из города по спиритуалистическим делам; как я вам уже сообщала, в эту страну меня послало мое Общество, и письма могут иногда не доходить.
Это действительно печально, что, как вы говорите, Истина должна просить, умолять и унижаться, чтобы ее допустили в ведущий орган спиритуалистов этой страны, тогда как лжи достаточно предъявить свою визитную карточку, чтобы ее приняли с распростертыми объятиями. Например, в последнем номере «Banner» напечатан рассказ некоего Вуда, утверждающего, будто на одном из сеансов, устроенных г-жой Холмс, он видел свою жену. Во-первых, ни одна приличная жена, живая ил мертвая, никогда не материализуется через такой источник отвратительных нечистот, каким оказалась на поверку г-жа Холмс, к величайшему позору для нас, спиритуалистов. Во-вторых, одна старая леди, г-жа Липпинкотт, в чем доме проходил этот спиритический сеанс, весьма настойчиво уверяла меня, что в тот самый вечер медиума уличили в обмане и мошенничестве, а старый джентльмен, написавший этот отчет, является полубезумным типом, которому случается видеть свою супругу в любом углу, в любом стакане виски, который он поглощает. Вот так и пишется история! Бедный спиритуализм! Само собою разумеется, я готова сделать все, что сочтете нужным вы или г-жа Эндрюс. Можете сократить статью, приукрасить или даже подстричь ее по фасону тюрьмы Синг-Синг, если решите, что от этого будет какая-то польза, однако я полагаю, что ради нашего дела мы спиритуалисты, не должны слишком унижаться, зная, что мы правы. Не надо ни на мгновение допускать, дорогой мой господин Корсон, что во мне говорит тщеславие или авторская гордость. Если я достаточно хорошо пишу на других языках (а я знаю, что так оно и есть), то при этом, я тоже знаю, что мне нечем похвалиться в своих английских статьях. И если бы не размышления и убежденность в том, что истина, как бы плохо она была одета, должна всегда побеждать, то я бы никогда не рискнула ввязаться в полемику в области английской литературы.
Догадываюсь, что вы профессор английской филологии и литературы, часто смеялись над моими русскими выражениями. Сочла бы за благо, если бы смогла заставить вас посмеяться от души, ибо сдается мне, что вы отчаянно в этом нуждаетесь. Я не могу сказать большего и не смогла бы, даже если бы захотела, потому что я никогда не в состоянии выразить то, что чувствую, если только не приходится за это сражаться. Мне плохо дается любое внешнее выражение симпатии или любезности, и есть много вещей, которых я бы никогда не осмелилась коснуться, так как эти раны столь глубоки, что проходят через самую середину сердца, а руки мои так грубы, что я им не доверяю.
И все же я должна сказать одну вещь, ибо не могу удержаться. Мне так грустно видеть, как вы, спиритуалист, зная, что употребляете неверное выражение, тем не менее произносите слова «погибший» или «умерший». Мне кажется, что это отдает профанацией. Мы оскорбляем любимых нами людей, которые, очевидно, ушли так далеко, но при этом ближе к нам, чем когда бы то ни было. В природе существует лишь одна смерть, и это нравственная смерть человека в наших сердцах, когда его злые дела и поступки вынуждают нас навсегда похоронить в памяти нашей души его самого и воспоминания о нем исчезают до последней частицы.
Как же может ваше чистое, прекрасное, невинное дитя быть мертвым? Разве ваша девочка, что очевидно для нас, не несла несправедливого наказания в виде жизни в этом мире, в виде заточения в темнице плоти? Та самая, столь явная, несправедливость должна быть для нас, спиритуалистов, наиболее очевидным, убедительным доказательством бессмертия нашего духа, так сказать, для каждого, кто твердо верит в справедливого всемогущего Бога как всеобщий Принцип. Какой вред когда-либо принесла ваша дочка? Какой грех могла успеть она совершить, чтобы страдать так, как страдала? Ее физическая смерть — лишь доказательство того, что девочка была готова уже до истечения отпущенного ей природного срока жить в мире, который гораздо лучше нашего.
Как я уже однажды писала г-же Эндрюс об утрате ее юного сына Гарольда, во мне еще осталось достаточно любви к несчастному человечеству, чтобы радоваться, когда я вижу, как умирают дети и бедные молодые люди. «Слишком хорош, чтобы жить в этом мире» — это не пустая поговорка. Это глубокая философская истина. Какие по-настоящему нежные, преданные отец или мать не согласились бы ослепнуть ради вечного счастья своих любимых детей? Разве вы не согласились бы? Разве слепота — не худшее из всех несчастий? Ведь она заставляет исчезнуть из поля зрения все на свете, тогда как сейчас вы не в состоянии видеть одно милое существо — только одно.
На это вы можете возразить: слепой может по крайней мере ощущать того, кто исчез для зрения, или слышать его голос. Но разве вы не в силах чувствовать и слышать дочку так же, как прежде? Вы пробовали?
О, как бы мне хотелось научить вас тем вещам, о которых вы, по-видимому, пока еще ничего не знаете! Каким же счастливым могли бы вы тогда стать! Американский спиритуализм кое в чем просто ужасен; это убийственная вещь, ибо временами действительно смахивает на скрытый материализм. С какой стати вы должны осквернять имена ваших умерших, ваших самых любимых людей, святых духов, обитающих в краях, где атмосфера столь чиста и священна, как и они сами, доверяя их грязным, продажным наймитам-медиумам, когда в вас самих есть все возможности для того, чтобы общаться с вашими покойными близкими, посещать их и принимать их в гости!
С какой готовностью я посвятила бы всю свою жизнь — нет, принесла бы ее в жертву тем понесшим тяжелую утрату отцам, матерям, сыновьям, а нередко и дочерям, если бы я только могла передать им величайшую истину, которая когда-либо существовала, истину, которую легко усвоить и применять на деле любому, кто наделен мощной волей и верой. Я сказала либо слишком мало, либо слишком много — точно не знаю. По плоду должны мы судить о семени. Аминь.
Вы хотите знать о «Revue Spirite». Исполняю вашу просьбу, тем более что я хорошо знаю мсье Лей-мари, его редактора, и считаю его своим другом. Это лучший журнал, то есть лучшее периодическое издание во Франции[125]. Оно высоко нравственно, правдиво и интересно. Конечно, по своей направленности оно чисто кардекианское[126], ибо издание это было творением самого «мэтра», как французские спириты, реинкарнационисты[127], называют Аллана Кардека, и было оставлено им Леймари в наследство. Вдова «мэтра», мадам А.Кардек — одна из самых благородных и безупречных современных женщин.
Спиритисты имеют некоторую склонность к ритуалам и догмам, но это лишь бледная тень их католического воспитания, врожденная привычка этих людей, которые так быстро перескакивают из папского рабства в материализм или спиритуализм. Г-жа Корсон не пожалеет, если подпишется на этот журнал. Я бранюсь с ними не по поводу «Revue Spirite», а по поводу самого их учения, в связи с тем, что они — реинкарнационисты и рьяные проповедники своей теории. Со мною они в этом отношении так и не справились, поэтому с чувством возмущения оставили меня в покое, однако мы с ними по-прежнему дружим. Мсье и мадам Леймари — высоко образованные люди, искренние и правдивые, просто золото. А вам, милостивый государь, осмелюсь дать совет: подпишитесь на бостонскую «Spiritual Scientist»[128].
Это достойная маленькая газета, и хорошей направленности, хотя они бедны, как сама бедность. У меня большое желание послать туда для публикации свою статью; у них бывают иногда очень хорошие материалы, более того, они перепечатывают все, что находят интересного в зарубежных спиритуалистических журналах.
Посылаю вам два экземпляра; в обоих найдете отмеченные красным карандашом льстивые заметки о лучшей дочери моего отца. Князь Витгенштейн — старый мой друг с юных лет, вот только стал реинкарнационистом. Мы с ним выдержали одну или две схватки и расстались наполовину друзьями, наполовину врагами. Он пребывает в полной уверенности в том, что лондонская Кэти Кинг была в одной из прошлых жизней его женой, когда он был турецким султаном или что-то вроде этого. Вот вам плоды учения о перевоплощениях.
Как только мой благородный профиль и классический нос перевоплотятся в свое прежнее нормальное состояние, я сфотографируюсь на портрет для вас и г-жи Эндрюс, но только не в профиль. По какому-то таинственному и несправедливому указу Провидения мой нос предстает в этом ракурсе в облике перевернутой комнатной туфли, слегка поношенной. На днях в Линкольн-Холле столкнулась лицом к лицу с доктором Чайлдом. Он вовсе не походил на человека, увидевшего солнечный свет после бури; напротив, встретив мой пристальный взгляд, он превратился в зрелище ядовитого гриба после проливного дождя — и внезапно ретировался.
Мой сердечный привет г-же Корсон, а вам — мои самые искренние, самые глубокие пожелания настоящего, теплого солнца, чтобы оттаяли сосульки во всех уголках вашего внутреннего «я». С подлинным уважением и почтением.
Преданная вам
Е. П. Блаватская
Письмо 5
20 мая 1875 г.
Филадельфия
|
